Длится осень

Михаил

СУВОРОВ

 

ДЛИТСЯ

ОСЕНЬ

 

стихи и поэма

 

Московский

рабочий

1992

 

 

Суворов М. И.

       Длится осень: Стихи и поэма. — М.: Моск. рабочий, 1992. — С. 95.

       Михаил Суворов — автор ряда поэтических книг, выхоливших в разные годы в столичных издательствах: «Капли зари», «Стоимость солнца», «Ромашковый омут», «Белая теплынь», «Цветная вьюга», «Песни разлук». В новый сборник поэта вошли написанные в последнее время лирические стихи и поэма, посвященная одной из страниц древнерусской истории.

 

 

4702010202—71 М 172(03)—92

Без объявл.

ISBN 5—239—01093—5

ББК 84Р7—5

М. И. Суворов, 1992 г.

ПОЭЗИЯ

 

Поэзия, поэзия,

Судьба твоя такая:

То всю тебя — под лезвие,

То вновь тебя ласкают.

Случилось время мглистое,

Где сдвиг,

               а где заторы...

Десантом публицистика

Рванулась на просторы.

Целинными маршрутами,

Пока еще не поздно,

Пошла беспарашютная

Лихая злая проза.

Газетную, журнальную

Клокочущую гущу

Глотают люди с жадностью,

Как в голод хлеб насущный.

Но если глянешь в прошлое,

Грядущее увидишь:

Развалин новых крошево

Ты, как всегда, отринешь!

Высокую и гордую,

Тебя опять признают:

Ведь плазма всей истории —

В тебе одной сверкает.

 

 

ВЕТЛА

 

Не листву ветла роняет —

Дни свои, года свои... —

Ничего, моя родная,

Поживем и постоим!

Помню я,

               и ты припомни

Молодой густой убор.

Обдирая в кровь ладони,

Залезал я в твой шатер.

Все случалось,

               все бывало:

Путь-дорога —

               не легка.

Лошадь рыжая чесала

О корявый ствол бока.

Грузовик, ломая ветки,

Корни скатами прогрыз.

И в тебя, являя меткость,

Пули всаживал фашист.

Наплывает из тумана

Быль тревожной чередой.

Затянуло время раны,

Но болят они порой.

Ох, болят!

               Война сторонкой

И меня не обошла.

Длится осень,

звонко, звонко,

Словно бьют колокола.

Постоим еще под ветром

Неурядиц и невзгод.

Кто из нас с тобою первым

Грудью наземь упадет?

Ты не знаешь,

               я не знаю...

Что пытать судьбу свою.

Я ведь тоже облетаю,

Осыпаюсь,

               но стою!

 

 

ЛЕПЕШКИ

 

Когда во сне я вижу детство,

Его никто не отберет...

В квашне у бабки дышит тесто,

И печка розовым цветет.

И сковородные лепешки

Мукой коричневой пылят,

Легко планируя в лукошко.

Лепешки эти для солдат.

Бойцы пришли вчера из боя,

Сегодня, может, снова в бой.

И самовар уже с зарею

Дымит коленчатой трубой.

А я колю солдатский сахар,

Глотаю слюнки, но терплю.

Снаряд в саду трескуче ахнул,

Осколки тупо дом клюют.

Любой из них, еще горючий,

Ворвется,

               детство оборвет.

И пулемет вдали незряче

Кому-то саван шьет и шьет.

Прифронтовые судьбы кратки:

Метет подолами беда.

Я уцелел на поле ратном,

Зато не милуют года.

Увы, стареть — моя забота,

Стареть и помнить правду всю,

Что нет дорог без поворота.

 

Неси лепешки,

               я несу.

Каким духмяным стало тесто.

Кричу: — Подъем, пехотный взвод!

...Когда во сне я вижу детство,

Его никто не отберет.

 

 

КОННИЦА

 

Мы съели конницу Доватора.

Не всю, но треть наверняка.

Тогда мороз такой прихватывал —

За тридцать и до сорока.

По грудь сугроб,

                       а кони кованно

Вперед, вперед...

                       Куда вперед?

Роняли сабельки Буденного

Бойцы, попав под пулемет.

Кругом со свистом мины лопались.

Лошадки — в снег на круп, на грудь.

Лошадок этих мы и слопали,

Добром хочу их помянуть.

А генерал упрямо хмурился,

Крылилась бурка за спиной.

Он проскакал по нашей улице

И снова в бой, на дзоты — в бой...

Постой, лихая кавалерия,

Твои ли нынче времена?

Она легла, в упор растрелянной,

Ржаветь оставив стремена.

Мы съели конницу Доватора,

А самого, ну, как смогли,

Почти ни в чем не виноватого,

Над речкой Рузой погребли.

 

 

«БРАКОНЬЕР»

 

Утро, лодка, тола шашки...

Луч как спичка по глазам.

Я в распахнутой рубашке

Выгребаю к островам.

Фронт уже на запад топал:

Тлеют груды деревень.

Обгорелый старый тополь

Стелет угольную тень.

Не осудим, не забудем

Над Москвой цветной салют,

Но в поселке нашем люди

Пухнут с голоду и мрут.

Умерла моя сестренка.

В голубых ее глазах

Долго плавали потемки,

Поселяя в душах страх.

Я пацан, лихой, разбойный...

Неслух,

       я швыряю тол.

Он пошел на дно спокойно,

Шнур за ним хвостом пошел.

О, бикфордов шнур надежный –

Проводник огня:

               — Ну, тлей! —

Взрыв сдирает, словно кожу,

Тишину с округи всей.

Стонет вспененная речка.

Речка, речка, ты прости,—

Я тебе поставлю свечку,

Дай немножко подрасти!

Речка трудно затихает.

Занимается жара.

Лодка грузно оседает

От живого серебра.

Машут мне платки с откоса, —

Просто все:

               ни слез, ни слов,—

Бабы медленно уносят

Драгоценный мой улов.

 

 

ПРОПАВШИЕ БЕЗ ВЕСТИ

 

Давай вставай:

                       живые все уснули,

Лишь березняк белеет над бугром.

Товарищ мой, здесь не свистели пули:

Березы эти выросли потом.

Давай вставай,

               припомним день горячий, -

Последний выстрел и последний вздох...

Давным-давно о нас никто не плачет.

Травой зарос и твой, и мой порог...

Ты был тогда безусый, чернобровый,

И родинка темнела на щеке.

Не видел ты моей тяжелой крови:

Ты сполз в окопчик с пулею в виске.

Я докурил короткую цигарку,

Давая пулемету отдохнуть.

Блеснуло солнце яростно и жарко,

Когда свинцом перекрестило грудь.

Война войной.

                       Но почему живые

Совсем забыли нас похоронить?

Товарищ мой, обидно за Россию,

Которую умели мы любить.

Давай вставай,

                       почистим пулеметы,

Заправим ленты,—

                       очередь дадим.

Пускай разбудит полуночный рокот,

Хоть березняк,

                       где мы бесславно спим.

Давай вставай,

                       мы без вести пропали.

Уже полвека мы с тобой во мгле.

А я хочу, чтоб обо мне узнали,

Чтоб о тебе узнали на Земле...

 

 

ЧЕРЕЗ ГОДЫ

 

               Памяти моей первой учительницы

 

Через годы, через годы

Вы простите нас, мальчишек,

Нас, любителей свободы,

Беззаботных, может, слишком..

Нам звонок на перемену

Был набатом во спасенье.

Но обрушились измены

Не военных и военных.

Вы однажды обронили:

— Тухачевский—враг народа!—

А глаза тревожно стыли

Словно небо в непогоду.

Мы учебник — нараспашку.

Не жалели мы чернил:

И чернили славу нашу

Изо всех наивных сил.

Вы устало говорили:

Маршал Блюхер — тоже враг!—

А глаза слезу копили,

Не смахнуть слезу никак.

Это я сегодня вспомнил

Желтизну лица и глаз.

Это я сегодня понял

Всю заплаканную вас.

Боль прозренья —

                       безысходна,

Не вернуть покой привычный.

Через годы, через годы

Вы простите нас, мальчишек.

 

 

«ШПИОН»

 

Лес еловый, лес высокий,

Скоком белки тут и там.

Хорошо смолистым соком

Наливаться здесь грибам.

Раздвигает мох зеленый

Шоколадный боровик.

Помню ронжи удивленный

То ли выхрип, то ли крик...

Значит, я опять вернулся

В предвоенные часы.

Снова к рыжику нагнулся, —

Рыжик в капельках росы.

Хоть на вилку эту шляпку

И бери блаженно в рот.

Стоп, я знаю, где-то шатко

По земле война бредет.

Взбудоражены газеты,

Лето в шелесте афиш.

В них уже какое лето

То Мадрид, а то Париж...

Я творю грибам поклоны.

Детства даль, она, как сон.

Не забыть бы про «шпиона»,

Потому что был «шпион».

Он пробрался, притаился

За малиновым кустом.

На припеке разморился,

Спит себе в лесу чужом.

Только белые ботинки,

Брюки белые видны.

Ставлю бережно корзинку,

Не пугая тишины.

Осторожно галстук тронул,

Пионерский галстук свой.

Самому не взять «шпиона»,

Надо когти рвать домой.

Надо звать по телефону,

Звать скорей НКВД.

Развелось полно шпионов,

Ну, везде, везде, везде...

Нынче тоже есть «занозы»:

Мы не можем без «врагов».

Слышу голос без угрозы: —

Эй, грибник, улов каков? —

Все случилось бы привычно,

Но молю судьбу свою,

Дядька, дачник тот столичный,

Не в тюрьме погиб — в бою.

 

ЛЕГЕНДА

 

Сегодня, веруй иль не веруй, —

Легенда вовсе не проста.

Захлопнув души, словно двери,

Распяли бедного Христа.

Вбивали кованые гвозди,

Озлобясь, ждали:

                       дрогнет бровь?

Я слышу, как хрустели кости.

Я вижу, как сочилась кровь.

Он сам пошел на эти муки

Во имя всех, во имя нас.

Но возвращаются на круги

Недобрый день, недобрый час.

Голгофы мрачные приметы

Теперь не где-то, не вдали:

Давно взведенные ракеты

Вогнали в плоть самой Земли.

Сверкают ядерные гвозди

В груди полей, в груди морей...

Легенда в прошлое уносит,

Но страх библейский

                       все сильней.

Я слышу вздохи континентов,

Мне снится пепел и зола.

Распяли, как Христа, планету

В угоду злу, во имя зла.

О люди, люди!

                       Ладить песню

Сегодня трудно неспроста:

Христос воскрес,

                       мы — не воскреснем.

Снимите шар земной с креста!

 

 

ВСАДНИК

 

Завалили туманы опушку,

Будто выпали ночью снега.

И коровы брели непослушно,

Поднимая как вилы рога.

Что-то чуяло сонное стадо,

Что-то саднило душу и мне.

Из лесной родниковой прохлады

Выезжал человек на коне.

У коня поседевшая грива

Водопадом струилась к земле.

Опершись на луку,

                       торопливо

Человек приподнялся в седле.

Засверкали доспехи стальные

И на шлеме шишак золотой.

Из-под шлема глаза голубые

Озирали поля за рекой.

И буренки мои замычали,

Выдыхая туман, словно дым.

То ли всадника так привечали,

То ли всадник не нравился им.

Но рассыпались искры рассвета,—

Все исчезло.

               Березы видны.

Почему-то причудилось это

Накануне кровавой войны.

Той войны,

               где за радость победы

Заплатили мы горем своим.

Хорошо бы сегодня не ведать,

Что творится под небом родным.

Хорошо бы не знать, что повсюду

Красноглазая зависть цветет,

И озлобленность

               всякое чудо

Пародийно смакует, как мед.

Я хотел бы молчать и не слушать,

Но недавно туманной зарей

Кто-то видел,

               как ехал опушкой

Странный всадник, сверкая броней.

 

 

ЗДРАВСТВУЙ, РУЗА!

 

               Анатолию Суворову

 

Я объехал пол-Союза,

Сотни верст прошел пешком.

Руза, Руза, речка Руза,

Здравствуй, Руза —

                       отчий дом.

Редко-редко ранним летом

Я заглядывал сюда.

Что искал по белу свету

В незнакомых городах?

Что искал в горах Кавказа,

На Балтийском берегу?..

Не смогу ответить сразу,

И не сразу — не смогу.

Сердцу чудилось, наверно:

Счастье там — в туманной мгле.

Обольстительная вера

Многих тешит на Земле.

Или, может, дух бродяжий

Подтолкнул в далекий путь?

Он томит и будоражит,

Не дает передохнуть.

Все края любого цвета —

Ладно скроены края.

Только в них чего-то нету,

Руза, родина моя!

Здравствуй, Руза!

                       Ранней зорькой,

Обелиску поклонясь,

Я поднялся на пригорок,

И душа слезой зашлась.

Вот оно, мое святое, —

Это небо голубое,

Купола, где звон дрожит,

И погост, где мать лежит...

 

 

ГОРЬКИЙ МЕД

 

Лето липами цветет,

Как цвело когда-то.

Но короткий дождь идет,

Глушит ароматы.

И в душе моей опять

Разлилась горчинка.

Начинаю понимать —

Не в дожде причина.

Привередником не слыл,

Жил совсем не просто.

В детстве девочку любил,

Девочку в матроске.

Почему ее глаза

В рыженьких ресницах,

Как летучая гроза,

Не дают забыться?

Сквозь года они глядят

Синими слезами.

Помню я,

               как цвел закат

Радугой над нами.

Помню я, как «воронок»

Тормозами скрипнул.

Желтый палец на курок

Лег улиткой липкой.

И отца ее повел

Ствол нагана к дверце

Под гуденье мудрых пчел

И под ужас детский.

Красный мяч, нарядный мяч

Возле сонной ивы

Покатился к речке вскачь

И нырнул с обрыва.

Мне бы прыгнуть, как всегда,

Чтоб спасти игрушку.

Но обвальная беда

Замутила душу.

А вокруг рабочий люд

Не шутя толкует:

— Зря у нас не заберут,

Зря не арестуют! —

Задымился «беломор» —

Щедрость чья-то злая.

Мы нечаянный позор

Поздно понимаем.

Только плач, прощальный плач

Длился над рекою.

Уплывал багряный мяч

С черной полосою.

Мямлил, мял я, как дурак,

Формулу чужую:

— Враг — отец

                       и дочка — враг,

Зря не арестуют! —

Где вы, синие глаза

В рыженьких ресницах?

Вот уж неба бирюза

Краешком струится.

Лето липами цветет,

Словно в каплях меда,

Почему же горек мед

У тебя, природа?

 

 

ЧЕСТЬ

 

Ах, Мандельштам, Мандельштам,

Осип Эмильевич,

                       вам

Я написал бы, наверно:

«Знайте в поэзии меру.

Можно кого-то ругать,

Скажем, чиновничью рать:

Скопом налезли в конторы

Хромом хрустящие воры.

Можно кричать возмущенно,

Что в пересыльных вагонах

Стонут крестьяне утробно —

Истинные хлеборобы».

Вас бы простили за это,

Редкого дара поэта.

Но, не смыкая очей

В жути ежовских ночей,

Вам почему-то неймется

Тронуть кремлевского горца,

Тронуть его побольней

Лезвием рифмы своей,

Не уповая на славу,

Веря гражданскому праву.

Ах, Мандельштам, Мандельштам,

Осип Эмильевич,

                       вам

Это уже не простится,

От палачей не укрыться.

Даже за малую малость

Люди судом угонялись

Рыть Беломоро-Балтийский,

Мерзлые шахты Норильска...

Или решением «тройки»

Мнимым противникам строя

Все в ордена и медали

Запросто пули вгоняли.

Ах, Мандельштам, Мандельштам,

Осип Эмильевич,

                       вам

Я написал бы, наверно:

«Знайте в поэзии меру».

Но, перед правдой в долгу,

Что я сегодня могу?

Только могу удивиться,

Вам до Земли поклониться,

Вам,

       кто и в страшные лета,

Помнил о Чести поэта.

 

 

Я ПИСАЛ

 

Я писал о Сталине стихи,

Я писал, как все тогда писали.

Раздували кузницы мехи,

Где любовь напрасную ковали.

Невозможно ублажать вождей:

Ель в лесу и та подлесок губит.

Жаль убитых ни за что людей,

Жаль таланты:

                       их уже не будет.

Их не будет в книгах и холстах,

Их не будет в музыке бессмертной.

И в сердцах еще таится страх,

Как письмо в заклеенном конверте.

Говорю, а губы так сухи,

Никуда не деться от тревоги...

Замолить бы юности грехи,

Но глухи к моим молитвам боги.

 

 

ЦЫГАНКА

 

Виноградные гроздья черны,

Словно южные влажные ночи.

Я другой не хочу стороны,

А цыганка дорогу пророчит.

Белозубо хохочет она,

Поводя молодыми плечами.

Принимает душа, как струна,

Роковые чудные печали.

А цыганка пророчит метель

И таежный надежный «Освенцим»,

Где опять голубая шинель

Спеленает и душу, и сердце.

За колючкой, где вышки царят,

Замелькают знакомые тени.

И мятежная грудь Октября

Будет самой заглавной мишенью.

Я цыганке плачу, не скупясь,

И гоню за калитку гадалку:

Не вернется кровавая власть,

«Воронки» догнивают на свалках.

В переливах осенней луны

Что-то Черное море бормочет.

Виноградные гроздья черны,

Как цыганские древние очи.

Засыпаю до ранней росы,

Но в коротком забвении снится:

Кто-то прячет усмешку в усы,

И портретная трубка дымится.

 

 

ДУША

 

Что такое душа?

У кого бы спросить,

Кто не станет темнить,

Что такое душа...

Я когда-то дышал

Раскаленностью слов.

Жил во мне комиссар

Тех гражданских боев.

Комиссар молодой,

При звезде и усах, —

И пожар мировой

Занимался в глазах.

Но Планета Земля

Не хотела гореть:

Ей дороже заря

И зеленая твердь...

Я и сам не хотел

Грозового огня.

Комиссар постарел

И покинул меня.

Ничего не сказал,

Только шлемом махнул.

То ли в завтра шагнул.

На распутьи стою,

Словно храм без икон.

А на землю мою

Опускается звон.

Я к нему не привык:

Он как будто ничей,

Колокольный язык

Возвращенных церквей.

Церковь — памятник всем:

И богам, и рабам...

Но от жизни совсем

В ней не спрятаться нам.

Что такое душа,

Где и холод, и жар?

Может, знал комиссар,

Что такое душа?

Нет, любым миражам

Больше я не пиит...

Почему же душа

Все болит и болит?

 

 

СПАС

 

Пчелы гудом гудят:

Собирается мед.

Липы льют аромат,

Вся аллея цветет.

Я сажусь на скамью,

Надо мной тишина,

Где органы поют

И гитары струна.

То ли слышу собор,

То ли барда концерт?

У природы простор:

Ей неведом запрет.

Можно липы срубить

И спалить на кострах,

Но нельзя поселить

Здесь, как лешего, страх.

Вот бы нам чудакам —

                               человекам

Суметь, строя дом или храм,

Улыбаться и петь.

Вот бы нам чудакам

Урожай собирать,

И по нашим делам

Страха тоже не знать.

Ведь запрет и обман

Никуда не ведут.

Пусть играет орган,

Пусть гитары поют.

Неужели нельзя

Без кнута и дуги,

Дорогие друзья,

Дорогие враги?

Я встаю со скамьи:

Нет покоя душе.

Бьются мысли мои

Словно стая стрижей

Крылья вскинул закат,

Чтобы встретить восход.

Пчелы гудом гудят:

Спас медовый грядет!

 

 

ВРЕМЯ

 

Какими сбудутся поля,

Что за окном купе мелькают?

Густые всходы поднимает

Когда-то грозная земля.

Она воительница наша,

Она укроет и спасет,

Она сердца к себе зовет

Тенистой рощей, теплой пашней.

Слезой росы зовет земля,

Крестами дедовских погостов:

Без человека ей не просто,

Без человека ей нельзя.

А поезда, как челноки,

Стучат, стучат, сшивая дали,

Такие разные детали,

Такие разные куски.

Куда спешим,

               скажите, люди?

Ну, кто-нибудь, ну, кто-нибудь!

Какую в жизни ищем суть

Иль, может, мы бежим от сути?

Попутчик мой часы сверяет,

Седой качая головой: —

Сегодня время управляет

Любой задумкой и судьбой. —

Наверно, так, наверно, это

Итог высоких скоростей.

Но хлеб с годами все нужней,

И все капризней наше лето.

Какими сбудутся поля?

Мы ошибаемся нередко.

На горизонте тополя

Идут неслышно, как разведка.

 

 

ВЕРИТСЯ

 

       Л. Сланевскому

 

Почему березы белые,

Даже летом,

               почему?

Рядом сосны загорелые

Гордо взмыли в синеву.

Сколько мудрой строгой важности

В елях смуглых и прямых.

Лес таит всегда загадочность

В глубях темно-голубых.

Ой, вы, церкви,

               ой, вы, пагоды,

Храм природы —

лучший храм!

Мы кладем поклоны ягодам,

Сладко пахнущим грибам...

Но березы белоствольные

Входят в сердце каждый раз,

Словно это песня сольная,

Что сложилась в добрый час.

Словно это грусть и здравица

Дорогой земли моей.

И слеза невольно явится,

День покажется теплей...

Почему березы белые?

В чем загадка, в чем секрет?

Кто-то там, природу ведая,

Сочиняет свой ответ.

Ну, а мне упрямо верится,

Верой жизнь и хороша,

Что в березах тихо светится

Наша русская душа.

 

 

ВЫБОР

 

Добирали браконьеры лося:

Не давали спрятаться следам.

Проклиная мусорную осень,

Листопадный ворошили хлам.

Там кровинка,

               там еще кровинка,

На тропинке целый ручеек.

Пуля, как известно, не дробинка, —

Под лопатку целился стрелок.

Не уйдет сохатый-бородатый.

Зашипит печенка на костре.

И погоня длилась воровато

На закатной жиденькой заре.

Век двадцатый к звездам поднимаясь,

Над Землею спутник засветил:

А в лесу подранок, спотыкаясь,

Боль и страх куда-то уносил.

Голова тяжелая клонилась

В каплях пота, словно в серебре.

К ночи бы охота завершилась,

Но деревня встала на бугре.

Луч последний заскользил по окнам,

Зарумянив каждое стекло.

Замер лось,

               припал к осине боком,

Запахи вбирая тяжело.

Вот оно тягучее мгновенье —

Сердце разрывается в груди.

Где спасенье,

где теперь спасенье, —

Люди по следам и впереди?

Догорала медленная осень,

Косо дождь прошелся по ветвям.

Вздрогнул зверь,

               рога на холку бросил

И рванулся по кустам к домам.

 

 

РАЗГОВОР С ЧАЙКОЙ

 

Птицы ветра и простора,

Птицы знойной синевы,

Чайки, чайки, как позорно,

Что в гостях на свалках вы.

В этой прели в самом деле

Есть и завтрак, и обед.

егкой жизни захотели?

Легкой жизни в жизни нет.

Вам позволила природа

Измениться,

               изменить

Даже Волге принародно?

Не могло такого быть. —

Не могло,—

               сказала чайка,

На крыло приняв закат. —

Чайки часто не случайно

В шумном городе кричат.

То в полях, а то на свалках

Мельтешим, галдим порой,

Как вороны или галки,

Но судить-рядить постой.

Ты воды в жару из речки

Без опаски сам испей!

Рыбаки сидят беспечно,

Ждут поклевки окуней.

Обезрыбленные воды

Чайкам вовсе не пустяк.

Нас меняет не природа —

Царь природы, он — мастак.

Ах, цари!—

               И чайка скрылась,

Белокрыла и вольна.

Я молчал, а рядом билась,

Мутно пенилась волна.

 

 

ДВОРЕЦ МУЗ

 

       Б. Ахмадуллиной

 

Белые колонны

Белого дворца.

Ты сошла с балкона,

Не подняв лица.

Вся еще в полете,

В облачном тепле,

Но глаза кого-то

Ищут на земле.

Дамскую тельняшку,

Брюк творожный цвет

Узнают дворняжки

В завтрак и в обед...

Рыцари удачи,

Развалясь в кустах,

Ждут твоей подачки,

Пряча блеск в глазах.

Подаянье свято

Искони у нас,

Но облают знатно

Псы в урочный час.

Такова эпоха —

Стали все звереть.

Сколько в жизни бреха

Довелось терпеть.

Боль забыть умеешь

Ты, богам родня.

Ты собак жалеешь

И чуть-чуть меня.

Мол, писака рыжий

Где-то за бортом.

Что ж, не все при жизни

Вхожи в горний дом.

Люди — это люди!

Люди, как на грех,

То не тех осудят,

Наградят не тех!

Хоть проси пощады

Иль мужай в борьбе...

Хмуриться не надо:

Я не о себе.

Я стою и скромно

Глажу у крыльца

Белые колонны

Белого дворца.

 

 

ЭМИГРАНТЫ

 

А таланты —

               всегда эмигранты.

Это надо понять и принять!

Растревоженно били куранты:

Вот и Гоголь собрался бежать.

Что ему не жилось в Петербурге?

Что ему не жилось на Москве?

Бубенцами валдайскими дуги

Захлебнутся в дорожной тоске.

Птица-тройка легко и послушно

Отразится в заливе морском,

И российские мертвые души

Оживут под гусиным пером.

Издалека Россия дороже,

Издалека Россия видней.

Невозможно Тургеневу тоже

Без чужих Елисейских полей.

Будет сердце оставлено дома,

Будет болью питаться душа.

Это многим сегодня знакомо

За постылым хребтом рубежа.

Но таланты Земли неделимы.

Не пора ли России моей

Собирать сыновей нелюбимых,

Как любимых своих сыновей?

 

 

ЖАСМИН

 

Для досады и грусти довольно причин.

Опечалил меня ненароком жасмин.

Облетели кусты,

                       где белели цветы,

Да такой чистоты, да такой красоты,

Что светился любой замороженный взгляд.

А вокруг наплывал золотой аромат.

И касались цветы то плеча, то лица...

И казалось, цветенью не будет конца.

Видно, хочется сердцу в часы пустоты

Молодой чистоты, молодой красоты.

Но гроза налетела в короткую ночь,

И уже на заре ничему не помочь.

Под кустами жасмина, как первый снежок,

Не спеша улеглись к лепестку лепесток.

Обмануться надежде, наверно, легко,

Если юность твоя далеко, далеко.

Загрустила душа,

                       грустно капли стучат,

А вокруг все плывет золотой аромат.

 

 

КРАСНЕЮТ ВИШНИ

 

Краснеют вишни, боже мой,

Какая дивная пора!

Июль, прошу тебя, постой,

К закату не спеши с утра.

Шаги лучей своих умерь,

Налюбоваться вдоволь дай,

Как золотой тяжелый шмель

Раскачивает иван-чай.

Но тень уходит от плетня,

Синеет жаркое окно.

И наплывает на меня

Печаль, знакомая давно.

Родиться было нам зачем.

Зачем придется умереть?

Зачем уйду я насовсем

В зеленую земную твердь?

Сады на ней, цветы на ней

И ты на ней, любовь моя!

Сдержать бы нам полет бровей

В седые зимние края.

Я знаю, что грешу мечтой.

Грешу сегодня, как вчера.

Краснеют вишни, боже мой,

Какая дивная пора!

 

 

КОЛОКОЛЬНЯ

 

Затопили колокольню,

Сняв с неё колокола.

Затопили поневоле:

Судоходные дела.

Позолоченною грушей

Купол светится, как встарь.

Не маяк, а так — игрушка,

Глазу редкая деталь.

Но гроза качнула волны.

Показалось ночью мне,

Что над речкой колокольня

Зазвонила, как во сне.

Пароход пошел сторонкой

В желтом кружеве огней.

Заплясали плоскодонки

У седых литых камней.

А во тьме — опять удары,

Медный, мерный перелив,

Словно это на пожары

Несмолкающий призыв.

Гуд крепчал,

               перекрывая

Ветра стонущий накат.

Словно орды,

               подступая,

Снова городу грозят.

Я заслушался невольно,

Непонятные дела:

Затопили колокольню,

Но звонят колокола...

 

 

СОБОР

 

       Ирине

 

Разломали храм однажды —

И забыли цель.

На развалинах отважно

Поселилась ель.

Достает легко и вольно

До звезды она,

Как былая колокольня,

Далеко видна.

Заменимо все, наверно:

Церковь и друзья...

Но твою святую верность

Заменить нельзя.

Без нее в душе пустыня,

Пустота кругом.

По росе чернильно-синей

Тень легла крылом.

Это медленно кружится,

Под луной поет

То ли ангел серебристый,

То ли самолет.

Но в земном разъятом мире

Торжествует грусть...

Как евангельской Марии —

Я тебе молюсь.

И стоит собором вечным

Ель, покой храня.

На ветвях мерцают свечи,

Только нет огня.

 

 

ЛЕТНИЙ ВЕЧЕР

 

Летний вечер сердце лечит,

Волны воздуха легки.

Зажигают всюду свечи

Голубые светляки.

Зной ушел,

               осталось эхо

Золотистого тепла.

Половинкою ореха

Надо мной луна взошла.

В синем сумраке

               природа

Призадумалась, как мать.

Хорошо былые годы

В час такой перелистать.

Если даже бури были,

Боль была,

               была печаль.

Невесомой лунной пылью

Серебрится эта даль.

Сердце ждет случайной встречи.

Ждет рука родной руки.

Зажигают всюду свечи

Голубые светляки.

 

 

ПЕРВЫЙ ЛИСТ

 

               Ирине

 

Первый лист упал неслышно,

Первый лист уже сухой.

Как же так,

               еще по крышам

Зной течет, июльский зной.

Все цветет и плодоносит,

Зелена земля кругом.

Но тропинкой тайной осень

Входит в лето сентябрем.

То росу она остудит,

То осину обожжет.

Погуляет — и отступит,

Погуляет — и уйдет.

Так ведется, так бывает:

У природы лад во всем.

Только молодость не знает,

Что стареет с каждым днем.

Мы давно в дорогу вышли —

Ты устала,

               я устал.

Первый лист упал неслышно,

Пусть неслышно,

               но упал.

 

 

СУДЬБА

 

Уходи от меня, дорогая.

Дорогим я не стану тебе.

Над березами галочья стая

Прокричала опять о судьбе.

Я не верю ни птицам, ни картам,

На ромашках гадать не люблю.

Улыбаюсь насмешливо фарту,

Никого ни о чем не молю.

Но крикливая черная стая

Разбудила тревогу не зря,

Уходи от меня, дорогая,

Не жалей моего сентября.

Догорят, досверкают осколки

Нашей радости,

                       сердце знобя.

Ты себя не обманешь надолго,

Если даже обманешь себя.

 

 

МИРАЖИ

 

Давай, Луна, завяжем дружбу

Наперекор законам всем.

Ты в темном небе,

               словно в луже,

Все золотишься,

               а зачем?

Увы, того и я не знаю,

Зачем блуждаю по ночам.

Скучаешь ты,

               и я скучаю,

Скучаем мы по миражам.

Они не только над пустыней

Всплывают,

               путников дразня.

О миражи прекрасных линий,

Зарей означенного дня!

Вы где-то рядом,

               где-то возле,

Возможно ль тронуть вас рукой,

Чтоб обернулся гулкий воздух

Рекой глубинно-голубой.

О миражи в глазах любимой,

Губами к вам тянусь, тянусь!

Да только знаю, что обидой,

Одной обидой обожгусь.

Уж так заложено в природе,

Быть может, вовсе неспроста:

Когда находим —

                       то уходим,

А не находим —

                       маята.

Бежим, спешим за повороты,

За ту незримую черту...

Ты в темном небе ищешь что-то,

Я на земле чего-то жду.

На сердце узел туже, туже,

Ничем его не разрубить.

Давай, Луна, завяжем дружбу,

Чтоб Землю нам не разлюбить!

 

 

ПРЕДЗИМЬЕ

 

               Ирине

 

Улеглись устало ветры

В грудах листьев.

                       Тишина.

Старый сад предзимье встретил,

Весь просвеченный до дна.

Нам бы так:

               шагнув навстречу

Зимней зябкой седине,

Не сгибать уныло плечи,

Улыбнуться тишине.

Нет, не той густой, закатной

Тишине,

               а той, что в нас:

Потому что все понятно,

Потому что пробил час.

Подбивай труда итоги:

Для труда и жизнь дана.

Сад стоит,

               стряхнув тревоги,

Весь просвеченный до дна.

Увезли плоды литые,

Улетели птицы прочь.

Только галки молодые

Прокричат,

               встречая ночь.

И садовник спрятал грабли:

Скоро вьюга засвистит.

А на ветках красной каплей,

Перевернутою каплей,

Гордо яблоко висит.

 

 

ОПРОВЕРГАЙ

 

Не знаю, кто себя сильней,

Я не сильней,

               хоть это больно.

Неволен я в любви своей,

В любви и нелюбви неволен.

Не паралич души виной —

Природа сердца протестует,

Когда рассудок ледяной

И в поцелуях торжествует.

Готов страдать и отвергать

Благие разума советы,

Чтоб никогда не потерять

Ушедшей юности приметы.

С годами надо быть хитрей.

Я не хитрей,

               хоть это больно.

Неволен я в любви своей,

В любви и нелюбви неволен.

Опровергай!

               Я слушать рад

Тебя, твой голос возмущенный.

Я снова, кажется, влюбленный,

Как много-много лет назад.

 

 

ГРУСТНЫЕ СТИХИ

 

                       Инне

 

Вот и вечер расплескался

Над моею головой.

Город Куйбышев остался

В нашей юности с тобой.

Все разумно, все понятно:

Сквозь года, как сквозь туман,

Кто-то видит город Вятку,

Кто-то видит Магадан...

Есть у каждого на свете

Давней юности причал.

Помнишь ветер, знойный ветер?

Он зазря куда-то звал.

Не бродили мы над Волгой:

Вместе быть не суждено.

Мы стояли долго-долго

Под чужим в цветах окном.

Кто-то пел, струну терзая, —

То ль прощался, то ли звал.

Гордый памятник Чапаю

К нам по площади скакал.

А потом листвою осень

Замела в который раз

Дом с табличкой тридцать восемь,

Где уже не стало нас.

Закружился, заметался

Год за годом чередой.

Город Куйбышев остался

В нашей памяти с тобой.

Память, память, —

                       вот заноза,

Мучит, словно за грехи.

Ты прими как ветку розы

Эти грустные стихи.

 

 

ОДНА

 

И вот одна,

               везде одна.

В квартире бродит тишина,

Глаза то кресло, то кровать

Найдут

               и начинают ждать...

Сейчас он сядет и вздохнет,

Газету шумно развернет,

Прочтет страницу:

                       — Слушай, мать!

А может малость подремать? —

И стукнут шлепанцы о пол.

Но сердце вскрикнет:

                       — Он ушел,

Уплыл на дружеских руках

В последних траурных цветах. —

И вот одна, везде одна.

В работе выплеснув до дна

Души запал и сил запал,

Подумает:

               — И он устал.

А дома ужин не согрет.

Не куплен хлеб и чая нет.

Он любит свежий черный чай... —

И охнет, словно невзначай.

Глазами влажными замрет:

Он не вернется, не придет,

Уплыл на дружеских руках

В последних, в траурных цветах.

И вот одна и ест, и пьет.

Еще как будто бы живет,

Как неуслышанная речь:

«Друг друга надо бы беречь!»

 

ИВА

 

Толпятся ивы над рекою,

Глядятся в зеркало воды:

Они любуются собою,

Совсем не ведая беды.

Какие злые непогоды

Им угрожают?—

                       так, пустяк.

Вот только годы, только годы,

Но годы общий женский враг.

А эта ива молодая

Судьбой своей занесена

На берег моря,

                       где волна

Под ветром стонет, закипая.

Шальное море брызги мечет.

Шальные брызги, как шрапнель.

Не все они в живую цель,

Но заслониться просто нечем.

Чудачка ива не старалась

Укрыться,

               гнулась и опять,

Едва сумев лицо поднять,

Куда-то взглядом устремлялась.

В накатном шуме гасли звуки,

Уже штормило вдалеке.

Как будто женщина в тоске,

Она заламывала руки.

Хотелось крикнуть:

                       — Уходи!—

Ведь есть на свете жизнь иная.

Я замер, что-то понимая.

Такое вдруг бывает с нами,

Когда чужая боль всерьез:

Как одинокий альбатрос,

Метался парус над волнами.

 

 

РИСУНОК

 

               Ирине

 

Твой четкий профиль не забуду,

Как не забуду голос твой.

Весна легла на землю грудью,

Чтоб таял морок снеговой.

И ты на солнце, на припеке

Стоишь.

               А за плечом стена,

Где ливня первого подтеки,

Как прошлой жизни письмена.

То зверь

               или похож на зверя

Рисунок резко меловой,

То люди, словно бы в пещере,

О чем-то спорят меж собой.

Природа мудро воскрешает

Былых событий торжество.

Она-то знает, точно знает:

Проходит все, как все прошло.

И, может, солнце не забудет,

Лучом играя в тишине,

Оставить мне, оставить людям

Твой четкий профиль на стене.

 

 

ФРАЗА

 

«А болеть надо тоже уметь!» —

Полюбилась крылатая фраза,

Зазвенела, как храмная медь.

Только фраза хитра и опасна.

Я храбрился, когда занемог.

Не стонал на столе у хирурга.

Занимался восток,

                       затмевался восток

Приходилось минутами туго.

— А болеть надо тоже уметь,—

Шелестели упрямые губы.

Отступила досадливо смерть,

Опустила победные трубы.

Я смеялся:

               я знал, что пройду

По траве, по зеленой прохладе,

Побываю в рассветном саду,

Где роса тяжелей виноградин.

Я вставал.

               А за тонкой стеной —

То протяжные слезы, то вздохи

Там проигран заведомо бой.

Там истоки уже пересохли.

Приходили врачи,

                       уходили врачи,

Торопились куда-то медсестры.

И родные дремали в ночи,

Отстрадав, отрыдав до погоста.

Понимаю, а сердце болит.

Понимаю,

               а как примириться,

Если мир за окошком звенит,

И заря над Землей колосится.

Мы, как рыбы, что пойманы в сеть.

До конца полоняне иллюзий.

Но болеть надо тоже уметь.

Не сробеть бы,

               коль стану обузой.

 

 

СКАЗКА

 

Возле умирающего волка

Плакала волчица одиноко.

Синие глаза ее темнели,

Слезы под луною стеклянели.

Мы себя любить не забываем:

Забавляем душу — и стреляем.

Чья-то пуля волка уложила,

На заре метель запорошила.

Не ушла волчица и не скрылась.

А в лесу облава повторилась.

Волки — это волки,

                       но порою

И они рискуют головою.

Егеря волчицу окружали,

Синие глаза ее сияли.

Стукнул выстрел гулко и упруго,

И она упала возле луга.

...Если в жизни всюду маски, маски,

Хочется поверить даже сказке.

 

 

ПРОСТИ

 

       Ирине

Шутить не надо всуе.

А я сказал жене,

Сказал, ее целуя:

— Не думай обо мне.

Прости-прощай, родная.

Быть может, не вернусь!

— Сказал, изображая

Комическую грусть.

Отъезд всего на сутки,

Зато какой кураж!

И в легковой попутке

Умчался, как в мираж.

Дорога не дорога —

Метельная река.

Тревожно пела «Волга»,

Ныряя в облака.

К земле припало небо,

Земля взлетела в высь.

Тут скорости не требуй,

Тут истово молись.

Шофер застыл глазами,

Шофер бледнел щекой,

Лучей скупое пламя

Гоня перед собой.

Но скользкий поворотец

Швырнул куда-то нас.

На миг блеснуло солнце —

И белый свет погас.

Последняя подробность

Мелькнула, как во сне...

Очнулись мы в сугробе,

В знобящей тишине.

Молчал мотор певучий,

И мой шофер молчал,

Лишь золотистый ключик

Качался и стучал.

Болело сердце тупо,

Болит и до сих пор. —

Прости, жена, за глупость.

За мой прощальный вздор. —

Наверно, существует

Судьбы сокрытый круг.

Шутить не надо всуе:

Слова —

               не просто звук!

 

 

ЯЗЫЧНИЦА

 

Какая речка не простая, —

Почти язычница она.

Кувшинки речку украшают

Как золотые письмена.

Едва закат омоет плечи,

Едва разгладится волна,

Рисует звезды мудрый вечер —

Свои рисует письмена.

Сторожко ночь на берег вышла,

Где спит валун, как старый скит.

Луна круги на плесах пишет:

Играет или ворожит.

Тропинок нет и нет дороги,

Ручей вливается в ручей, —

Наверно, здесь купались боги

Земли заплаканной моей.

Я долго-долго, вдоволь битый,

Блуждал, и вот припал к реке...

Испил воды —

                       испил молитву

На древнем чистом языке.

 

 

КАМЫШ

 

Над глубью утренней реки

Лежат и дремлют поплавки.

Над ними выгнулись, шурша,

Сухие листья камыша.

Спросить бы мне тебя, камыш,

Зачем же ты зазря шумишь?

Зачем качаешь головой

Над сонной розовой водой?

Смотри, как выбрав якоря,

Плывет над плесами заря.

Она сулит покой и тишь.

Зачем же ты шумишь, камыш?

Спросить бы мне,

                       но не спрошу:

Боишься ты, что я скошу,

Скошу тебя для шалаша.

Не трусь, мятежная душа.

Скажу тебе совсем не в лесть:

Где есть камыш, там рыба есть.

Я знаю таинство реки.

Ну, вот — ныряют поплавки!

 

 

ОКУНЕК

 

Как тигренок, окунек

Полосат и ощетинен.

Ловко тащит поплавок

В гущу желтеньких кувшинок.

Я внушаю:

               — Не вертись,

Там сорвешься ненароком.

Что тебе речная жизнь?

В речке холодно и мокро.

Речка вредная давно:

Мы такую муть сливаем,

Разглядеть не просто дно,

Понимаешь?—

               — Понимаю!

Понимаю,— говорит.

Я как будто это слышу.

Леска тонкая звенит,

Так и есть — зацепка вышла.

Я смущен,—

               а окунь рад,

Удирать пустился сразу,

Красноперый, пучеглазый,

Как тигренок, полосат.

 

 

ЩУКА

 

Она лежит торпедой серой

На дне,

       лишь зелены бока.

О, нервы, нервы, наши нервы, —

Дрожит в ладонях острога.

И я прошу в запале щуку:

— Ты подремли еще чуток,

Сейчас к шесту притрафлю руку. —

Восток, слепит глаза восток.

Уже стекает позолота

По зыбким стрелам тростника.

Охота, древняя охота

Сжигает сердце рыбака.

Удар, как взрыв.

Но я промешкал...

Себя кляну, судьбу кляну.

А щука та, почти с усмешкой,

Ушла торпедой в глубину.

 

 

РУСАЛКА

 

А русалки —

               все-таки не сказка.

А русалки водятся в реке.

Говорю об этом без опаски:

Вот венок из лилий на песке.

Он как память о ночном свиданьи.

Приплыла и села у костра

Девушка — не девушка:

                               сиянье,

В капельках литого серебра.

Глянула зелеными глазами,

О глазах я точно не скажу:

Между нами волновалось пламя,

Очертив надежную межу.

Но душа чуть-чуть захолонула —

Жив язычник в кровушке моей.

Девушка кудряшками тряхнула:

— Поплывем, у нас повеселей.—

Далеко, легко струна запела.

И русалка, словно бы дразня,

Потянулась телом загорелым

И шагнула в речку без меня.

Разбежались волны торопливо

И забылись где-то в тростнике.

Ночь, костер, гитары переливы

И венок из лилий на песке.

 

ТАЛАНТ

 

       Лариной

 

Бывает так, что не играет скрипка,

Хоть музыкант — от, бога музыкант.

Но это все ошибка, все ошибка:

В любви и счастье царствует талант.

Не часто он замечен и отмечен.

Его плечисто оттесняют в тень

Пронырливость, нахальство, бессердечность…

Не каждый день, нет, нет, не каждый день.

И все-таки обида подступает,

Как слезы к горлу,

                       зло и невпопад.

Любовь и счастье тихо улетают,

Когда гордыней тешится талант.

Но это все ошибка, все ошибка.

Лишь доброта восходит на Парнас,

Летит смычок, и вновь играет скрипка,

Проснулся бог, ликует звездный час!

 

 

ТРАДИЦИЯ

 

Не зря пришлась и прижилась традиция:

Платить поэту за стихи цветами.

Едва прощально стоит поклониться,

Как преподносят в целлофане пламя.

Уж как мороз вызванивает бронзово,

Уж как в окно заглядывает снег,

А ты пылаешь, подожженный розами,

Пылать приятно в розовом огне.

Вокруг беспечный бесконечный лепет:

Кому не любо торжества испить?

Наивны люди в сущности,

                               как дети,

Особенно поэты,

                       что таить.

Но не всегда звезда сияет мило,

Унылый зал встречается порой.

Тогда слова проскакивают мимо,

Строка висит меж небом и землей.

...А он возникнет из оваций жидких,

Живой, в прожилках радужных, букет.

Такой букет однажды подержите,

Тяжелый, как дуэльный пистолет!

...Я знаю,

               что заботы, повороты

Отваром желчи плещутся в крови.

Но без стихов —

                       стихии первородной —

Нет ни цветов, ни звезд, и нет любви!

 

 

СОАВТОР

 

Жена моя —

               соавтор мой,

Зачем опять глаза туманишь?

Я понимаю твой настрой,

Меня улыбкой не обманешь...

Не просто жизнь перекроить,

Переиначить без боязни, —

Совсем при должности не быть,

За что прослыть в итоге праздной.

Махни рукой на словоблудов.

Я так люблю, когда идешь

Ты,

       вся похожая на утро,

И гордо голову несешь.

Я так люблю,

               когда читаешь

Стихи взволнованным сердцам,

Ладони плавно поднимаешь,

Как для полета к облакам.

Еще чуть-чуть —

                       и настежь двери,

Душа крылата и вольна...

Невольно хочется поверить,

Что ты для счастья рождена.

Наверно, так оно и было,

Наверно, так оно и есть:

Над нами солнце не остыло,

Не позабылись долг и честь...

Нам нипочем любая проза

Судьбой запутанных дорог.

Зачем опять глотаешь слезы,

Присев устало в уголок?

Я утешать тебя готов,

Но выше слов святая правда:

Моих и песен, и стихов

Ты мой воистину соавтор!

 

 

НОЧНАЯ ДОРОГА

 

Машина шины не жалела:

Летела в ночь, ломая мрак.

И вдруг метнулась ошалело

Из-под колес лиса в овраг.

Забылся жадный зов желудка,

Хоть запах зайца ноздри жег.

И только яростно и жутко

Блеснул глазами злой зверек.

Такой добычу не упустит.

Но удирал теперь косой

Под фарами,

               ушастый, русый,

Все по прямой, все по прямой…

Катился он комочком ваты.

Когда же будет поворот

По краю жизни непонятной,

Что нас спасет, его спасет?

Менялись быстрые картины:

То чей-то дом, то плес речной...

Урчал мотор, шуршали шины,

Сердца стучали вразнобой.

А мы, усталые, молчали,

Зазря машину торопя:

Мы никого не догоняли —

Мы убегали от себя.

 

 

ПРИЗНАНИЕ

 

               Ирине

 

Замонголились наши глаза,

Замонголились русичей лица.

Но когда полыхнет бирюза

У тебя в камышовых ресницах,

Я сторонне молчать не могу,

Я кричу:—

Ты моя Ярославна!

Я из плена к тебе убегу,

Из любого враждебного стана. —

Ты смеешься, ты гладишь, смеясь,

То лицо, то соломенный чубчик.

Может, самая нужная власть

Диктатура горячего чувства.

Кто взбунтуется, кто возразит,

Если сердце озвучено сердцем?

Как озвучен бывает зенит

Жаворонком из нашего детства.

И не зря, позабыв обо всем,

Ни минут, ни часов не считая,

Мы друг друга куда-то несем, —

А над нами звезда голубая.

А вокруг и туман голубой,

Голубая роса под туманом...

Не дадим мы исчезнуть с тобой

На Руси синеглазым славянам.

 

 

ШОША

 

Шуршит тростник над Шошей:

«Хороший я, хороший!»

— Хороший ты, хороший:

Ведь ты растешь над Шошей. —

А в Шоше —

               поищи —

Найдутся и лещи,

Язи найдутся в Шоше,

Лишь удочку возьму,

Лишь удочку заброшу

В таинственную тьму.

Глаза в глаза из глуби

Удача восплывет.

Но мы удачу губим

Уже который год.

То что-то вдруг осушим —

И замолчат ручьи.

Как будто вынем душу

Из матушки Земли.

То умно нахимичим,

Чтоб рожь расколосить,

Но ливням безразлично,

Куда отраву смыть.

О реки, наши реки,

Былая синева,

Как трудно им поверить

В защитные слова.

Шуршит тростник над Шошей

О том, что он хороший.

А я, безбожник истый,

Готов перекреститься,

Готов воскликнуть с дрожью:

— Помилуй Шошу, Боже!

 

 

В ДЕРЕВНЕ

 

Хорошо в деревне летом!

Ты приехал?—

                       И живи,

Жаворонка ранний лепет

Сердцем трепетным лови.

Вспоминай картины детства,

Что с годами все милей.

Снаряжай крючки да леску

На заглотистых ершей.

На ручей спеши,

                       умойся,

Поясной поклон творя.

Ни о чем не беспокойся:

В небе чистая заря.

Хорошо в деревне летом!

Но подходит сенокос.

Ты свою, по силам, лепту

В это дело тоже внес.

Врос в луга усталый, потный

На плече коса блестит.

Непривычная работа

В каждой жилочке звенит.

Позабыт короткий отдых:

Огород зовет помочь.

Ты из лейки цедишь воду,

Звезды высыпала ночь.

Прочь лирические вздохи:

Жатва зреет в тишине.

Но отпущенные сроки

Отгорели, как во сне.

При луне асфальта лента

В город стелется домой.

Хорошо в деревне летом,

Приезжай теперь зимой!

 

 

ПОДСОЛНУХ

 

Стоит подсолнух, как стоял.

Но кто склевал тугие зерна?

Вчера летала здесь ворона,

И воробей вчера летал...

Увы, не пойманный — не вор.

Греши на всех пернатых сразу.

Ага!—

       Сосед косился глазом.

Неужто он? Какой позор!

А говорят, «интеллигент»,

А говорят, «стихи слагает»...

Хозяйка взглядом обегает

Участок свой в один момент.

Ботва картошки желтизной

Подернулась,

               но все на месте.

И яблоня, под стать невесте,

Раскрылась яблочной красой.

Улыбка тронула глаза,

Душа хозяйки торжествует:

Достаток всякого волнует,

Срывая часто тормоза.

Скользнешь —

                       и жажда наплыла

К рублю хоть гривенник прибавить.

Хрусталь на полочку поставить

Взамен обычного стекла.

Подсолнух знал,

                       что все, шабаш —

Его теперь не приласкают.

Дожди и ветры доконают:

Мелькнуло лето, как мираж.

Зачем он рос и вызревал,

Зачем он цвел, ушастый олух?

Роняет голову подсолнух,

Как будто сам себя склевал.

 

 

ГУСЬ

 

Завтра свадьба,

                       завтра дочь

Под венец,

               как говорится.

Гусаку нельзя помочь:

Пригодится к свадьбе птица.

Гусь не меньше, чем баран.

До чего же он осанен.

— Ну, плыви!—

                       И целый жбан

Корма высыпал хозяин.

— Ну, плыви, веди сюда

Свой гарем гусынь ленивых! —

Берег тих, тиха вода,

Над водой скучают ивы...

Ждет-пождет, цыгарки жжет

Человек — венец природы.

Но кормиться не плывет

Гусь — венец самой свободы.

В нем не умер неба зов.

В нем вскипает, и нередко,

Кровь, загадочная кровь

Осторожных диких предков.

Возгордясь навек собой,

Мы готовы удивиться,

Если наших душ настрой

Чует зверь и чует птица...

Кто здесь умный, кто дурак? —

Завязался узел туго.

Шею вытянул гусак,

Гоготнул на всю округу.

Мол, хозяин, без меня

Свадьба ваша обойдется.

И поплыл, гусынь маня,

Вдаль, где выплеснулось солнце.

 

 

ЛЕСНАЯ ФЕЯ

 

Говорить красиво не умею

И не смею задержать слова.

Милая моя, лесная фея,

Ты права,

               ты, кажется, права.

Лес хорош, когда резвятся тени,

Кружевные тени на траве,

Словно бы цветные сновиденья

В маленькой тревожной голове.

Лес хорош,

               когда тебе послушны

Песни птиц и голоса зверей...

Не зазря пророчица-кукушка

Повторяет это на заре.

Лес хорош,

               но детям, детям плохо,

Плохо детям в дымных городах.

Нужен доктор.

               И явился доктор

С незабудкой в голубых глазах.

Незабудка не цветет спокойно, —

Знойно синева густеет в ней:

Если пациенту очень больно,

Доктору всегда еще больней.

Доктор, доктор,

               лето доцветает,

Побывать бы в ягодном лесу.

Но за дверью очередь вздыхает,

Нянькая младенцев на весу.

Поправляя беленький халатик,

Ты улыбкой столько говоришь,

Что, наверно, на поэму хватит

Грусти той,

               которой ты грустишь.

Ты молчишь:

               ты здесь куда нужнее,

Хоть нередко кругом голова.

Милая моя лесная фея,

Ты права, ты, кажется, права.

Ну, а лес,

               он, в общем, обойдется.

Заведется много фей других.

Только жаль, что мне уж не придется

Пить росу с горячих губ твоих.

 

 

БОМЖА

 

Обронила электричка

Два прощальных огонька.

Будто это очень лично,

Лично мне:

               — Гуляй пока! —

Ждать не год.

               Но глухо, сыро...

Убредаю на вокзал.

Я с войны ночного мира

На вокзалах не видал.

Там тогда, ну, словно табор:

Дети, бабы, катули...

Золотые наши бабы,

Сколько вы перемогли!

Сами выжили,

               кормили

Прорву фронта в час беды

И под старость получили

Кукиш с маслом за труды.

Власти, власти — вот напасти,

И напасти без властей.

На вокзале ищет счастья

Пара новеньких плащей.

Белый плащ, а рядом — красный,

Каждый знал, зачем зацвел.

Хмырь холеный и очкастый,

Как лошадок, их увел.

Даже бабка удивилась,

Что таилась в уголке.

Зачурилась, закрестилась,

Плат комкая в кулаке.

Застонала в гулком зале

Бабка,

       кутаясь в халат.

Космы грязные упали

На лицо и мутный взгляд.

Охнул я, теряя силы,

Веря памяти своей:

Как разлетисто косила

Молодайка давних дней!

Как серпом играла прежде,

Не угнаться и вдвоем!

И медали на одежде

Чуть звенели за столом.

Но дежурный, словно в шутку,

Доложил, смеряя бас:

— Одолели проститутки,

Одолели бомжи нас. —

Было жутко, непривычно...

Тлела в окнах утра рань.

Поскорей бы электричка,

Хоть на Тулу, хоть в Рязань.

 

 

КОТЕНОК

 

По квартире ходит холодок, —

Отключили, видно, батареи.

Мой котенок тянется у ног,

Притворяясь полосатым зверем. —

Не пугай урчаньем, не пугай.

Не такие тигры мне знакомы.

Есть на свете Уссурийский край,

Джунгли есть,

               они почти у дома.

Не о кедрах красных говорю,

Говорю совсем не о лианах.

В городе вечернюю зарю

Застилают дымом и туманом.

Фабрики — фатальность бытия.

Это для тебя не очень ясно...

Вольные природные края

Для живых теперь не безопасны.

Ты глаза наивно не кругли,

Не хитри по-лисьи или рысьи,

Не снега подъезды замели,

А до срока скрученные листья.

На закате хочется гулять,

Но мешает маленькая малость:

Могут деньги, могут жизнь отнять,

Кем бы мы с тобой ни притворялись.

Мой котенок тянется у ног.

Ничего котенок мой не знает.

По квартире ходит холодок,

И под сердцем холодок гуляет.

 

 

СЛУЖЕБНОЕ КРЕСЛО

 

Обойди кругом и приглядись:

Кресло — это вовсе и не мебель.

Слышишь, как зовет оно:

                               — Садись!

Ну, садись, хозяин мой, не медли.

Обойму тебя и подниму

Над людьми и даже над законом.

Почему?

               Да просто потому,

Что в родне моей бывали троны.

Балдахин парчовый помню я,

Золото короны,

               рядом стражу...

Трепещите, горы и моря!

Трепещите, лапотные пашни!

Не шутейна царственная власть.

Только что-то с нею приключилось:

Над страною буря поднялась,

И корона с трона покатилась.

Я не трон,

               но я горжусь собой:

Скольких я вознес,

               умом нехватких.

Не волнуйся, будет все в порядке.

Ну, садись,

               пока не сел другой.

 

 

НА ШАХМАТНОМ ПОЛЕ

 

На шахматном поле фигуры сражались,

Метались крылатые флаги.

У черных ладьи, словно в бурю,

                                       качались,

Вот-вот и потонут бедняги.

Пехота у черных в засаду попала,

Ей некуда стало деваться.

Тогда королева вперед поскакала:

— Солдаты, не смейте сдаваться! —

А что же король?

                       Он стоит и вздыхает,

Судьба короля решена:

За все королева всегда отвечает,

Во всем виновата жена.

Ах, Ваше Величество,

                       сделайте милость:

Отдайте приказ к отступленью...

Последняя крепость уже задымилась,

Слоны боевые в смятенье.

Подковы горячий скакун потерял

И начал в бою спотыкаться.

Но меч королевы вдали засверкал:

— Солдаты,

               не смейте сдаваться! —

А что же король?

               Он стоит и вздыхает,

Судьба короля решена:

За все королева всегда отвечает,

Во всем виновата жена.

Над шахматным полем труба прокричала,

И черным пора бы сдаваться.

Тогда королева надменно сказала:

— Король не умеет сражаться!

 

 

* * *

               Серафиме Бурлацкой

 

Объясниться бы в любви,

Только поздновато.

Что поделать, «се ля ви»,—

Сказано когда-то.

Эта истина проста,

Но не утешает,

Потому что красота

Сердце обжигает.

Нет, ни та, что на холсте

Рядится в невесту.

Красота былых страстей,

Голоса и жеста.

Не спасет она меня,

Даже мир спасая.

Я другой судьбы родня,

Знаю, понимаю...

Тут зови иль не зови

Дорогое имя:

Алым парусом любви

Проплывете мимо.

Крови яростной разбег

Седина остудит.

Ох, не ясен человек

Ни себе, ни людям!

Дай вам бог,

Прожить светло,

И принять, как брата,

Лебединое крыло

Дальнего заката.

 

 

КОЛЬЦО

 

Ирландская легенда

 

Случалось, что остров зеленый

Пожары пятнали в ночи.

Бродили бездомные жены.

Ржавели убитых мечи...

Усобица шало гуляла,

Страну устилая золой.

Волна, закипев, набегала,

На выжженный берег пустой.

— Доколе в сражениях шумных

Князьям утверждаться в правах? -

У барда могучие струны,

У барда как стрелы слова.

Дружина потупила лики,

На ликах печали печать.

Не слышно сорочьего крика

В тревожной прохладе ручья.

Деревья придвинулись тесно,

Стеной над водою стоят

Но болью рожденная песня

Не знает на свете преград.

Сверкает она, как зарницы,

Рокочет она, как гроза...

У князя в тяжелых ресницах

Тяжелая зрела слеза.

Он выдохнул горько и громко,

Он глянул поэту в лицо,

И начал снимать неторопко

С руки золотое кольцо.

— Какая достойная щедрость! —

Шершавый прошел шепоток.

У зависти тайная ревность.

У зависти — тонкий намек.

— За эту награду оратай

И зверя следящий стрелок

Столом бы вернули богатым,

Хоть мясо бери, хоть пирог -...

Но князь усмехнулся глазами

И бровью бобровой повел:

— У вас только шлем над плечами,

Пустой, как в походе котел.

Стрелок и оратай достойны

Высокой награды моей.

Немало в стране беспокойной

Надежных работных людей.

Без них бы и отчины нашей

Не стало.

               Но в яростный час

Кто правду отчаянно скажет.

Кто сложит легенды о нас? —

Дружинники в седлах качались.

Молчанье нависло свинцом:

У князя никак не снималось

Литое резное кольцо.

Венчая правдивую лиру

(Запомнить бы этот урок),

Князь медленно поднял секиру

И с золотом палец отсек.

 

 

РИМЛЯНКА

 

               Валерии

 

Рим бушует, плачет, торжествует...

Судьи судят, стража сторожит.

Каждый вечер, стражников минуя,

К подземелью женщина спешит.

Обреченный умирать от жажды,

Умирать от голода,

                       отец

Ждет ее,

       он воспаленно страшен,

Вопреки рассудку не мертвец.

Невдомек ни умудренным судьям,

Ни хмельным солдатам-молодцам,

Что римлянка кормит, кормит грудью

На смерть осужденного отца.

Я не знал ни Фландрии, ни Рима.

Рубенса не знал, как величать.

Просто потрясла меня картина

И невольно вспомнилась опять.

Кто-то скажет,

               что придумка это,

Что художник это сочинил.

И заснет блаженно до рассвета,

Чуя в жилах половодье сил.

Я не стану к спящему стучаться:

Пререканьем горечь не избыть.

Если разучились удивляться,

Значит, разучились и любить.

Потому ютится в комнатушке

Бывший воин,

               сыновьям чужой.

Чьи-то позабытые старушки

Из приюта просятся домой.

Вяжут, словно в баню, узелочки

И бредут, с надеждой за порог:

— Вот приедут,— обещала дочка.

— Вот приедут,— обещал сынок.

Но сгорают порохом закаты,

Доцветает за апрелем май...

Мы, быть может, расщепляя атом,

Расщепили души невзначай.

Что-то с нами сотворилось, люди!

Не пойму до точки, до конца.

...А римлянка кормит, кормит грудью

На смерть осужденного отца.

 

 

ПИГМАЛИОН

 

Резец отложен.

               Невозможно

Резцом добавить что-нибудь.

Ваятель робко и тревожно

Погладил маленькую грудь.

Под крышей голуби стонали,

Олива под окном цвела...

Но губы статуи молчали,

Увы, лишенные тепла.

Слоновой кости блеск рассветный

Слепил художнику глаза.

Литого золота браслеты

Он ювелирам заказал.

Он заказал на торге тогу,

Как для невесты молодой.

— Пигмалион, побойся бога,

Не делай статую смешной.

Она прекрасна без нарядов,

Амуру славная мишень. —

Но не вернуть на Землю взгляда,

Где промелькнула Зевса тень.

Затворник, сердцем непохожий

Ни на кого,

               чего-то ждал,

На холостяцком жестком ложе

Плечо точеное ласкал.

О, как мечта в душе звенела!

О, как душа звенела в нем!

И кровь прощально закипела

Испепеляющим огнем!

За все на свете не ручаюсь

По слухам это говорю:

Отдал он статуе,

                       отчаясь,

Невинность гордую свою.

Киприда,

               преклони колена!

Склонись главою, Аполлон:

Белым-бела, как в море пена,

Красавица стряхнула сон.

В глазах ее заря плескалась,

С горячих губ срывался крик,

Быть может, это показалось

Ему?

       Наверно, показалось...

Но миг любви —

       великий миг!

 

 

НАРЦИСС

 

Как звезды в синюю пучину,

Тянулись женщины к нему.

Едва ли ведал он причину,

Я сам причину не пойму.

Охотник,

       гордый и холодный,

Стрелял в оливах голубей.

Любил себя,

               любил свободу,

Всегда один, всегда ничей.

Случалось,

               шутки ради крикнет:

— Ау! —

               И нимфа, торопясь,

К Нарциссу трепетно приникнет,

Зазывной страсти не стыдясь.

Потом казнит воспоминаньем

Себя во сне и наяву.

Потом твердит как заклинанье:

— Ау, ау!—

Но кто услышать не захочет —

Не слышит жалобы чужой.

Охотник, как хмельной, хохочет

С другой красавицей лесной.

Красавица купает пальцы

В его кудрях:

               — Остановись! —

Но лепестками розы платьице

По бедрам заскользило вниз.

Быть может, мы, влюбляясь, любим

Саму любовь?

               Вопрос непрост.

Нарцисс навек остался людям

Цветком,

               прозрачным, словно воск.

Года не сделались оградой.

И нынче, как приходит срок,

Чудачки милые украдкой

Целуют трепетный цветок.

О женщин жертвенные души,

Я слышу ваш смущенный глас:

— У каждого свои игрушки,

Не отнимайте их у нас!

 

 

АФРОДИТА И АДОНИС

 

                       Юлии

 

Она — из моря.

Он — с горы.

Глаза в глаза метнули стрелы.

Что дремлют в сердце до поры.

И знойно солнце зазвенело.

Затрепетали мотыльки,

Кусты прибрежные качнулись.

На расстоянии руки

Улыбки вдруг соприкоснулись.

Царевич знал:

               не надо к ней.

Но что такое здесь «не надо?»

Струилось золото кудрей

Кленовым жарким листопадом.

Светясь как тонкая свеча,

Не торопясь ничуть одеться,

Богиня с юного плеча

Стирала брызги полотенцем.

Запел в крови безумный зов,

Обжег Адонису ланиты.

— Хочу любви, —

                       почти без слов

Уже шептала Афродита.

Уже не муча, не дразня,

Она шептала, тяжелея:

— Отдай себя, возьми меня! —

И замер он, дышать не смея.

— Светло кругом!

— А что нам день.

— А как же боги?

— Что нам боги,

Над нами облачная тень

И никакой вблизи дороги. —

Адонис дрогнул.

                       Влажно розы

Укрыли их от чуждых глаз.

Но рокотнуло небо грозно, —

У Зевса леденящий бас.

Потряс царевича испуг,

Объятья разом разомкнулись.

Богиня гордо усмехнулась

И вмиг растаяла, как звук.

Лишь полотенце белой чайкой

Мелькнуло в зелени ветвей.

И у богов,

               и у людей

Любовь за трусость не прощает...

 

 

ТАИС АФИНСКАЯ

 

Был город взят.

               А город новый, новый.

Ни памятников здесь

               и ни дворцов.

Какой-то вождь,

               наверно, непутевый,

Его построил на костях рабов.

Солдаты пировали, как ведется,

Срывая с амфор Бахуса печать.

Я амазонкой ехала под солнцем,

Сверкая шлемом, восхищая знать.

Потом плясала под луной высокой —

Звенели кубки, плавилось вино,

На грубых лицах корчились пороки,

Но мне, гетере, было все равно.

Не просто нам отстаивать свободу,

Не потому ли вянет красота?

У женщин всех времен и всех народов

Природная сокрыта чистота.

Любуйтесь жадно, воины-герои! —

Трусливых Македонский не держал.

Он возлежал

               и медленно за мною

Из-под ресниц тяжелых наблюдал.

— Мой господин!

Душа моя, тоскуя,

Тебе поет орфеевой струной,

Тобой живу и для тебя танцую,

Тунику прочь —

               я вся перед тобой!

О, я, Таис, умею одеваться,

И раздеваться я умею так,

Что статуи готовы улыбаться,

Готовы совершить греховный шаг. —

А факелы плескались, как знамена.

Афины вспоминались,

               сожженные дотла.

— О город мой,

ты будешь отомщенным! –

Я крикнула у царского стола:

— Хочу, чтоб ночь сияла полководцу,

Хочу костер огромный,

                       гей, огня!—

Швыряли пламя в окна и в колодцы...

Пожар метался до начала дня.

Бродила я, смущенная, в лощине

Среди шатров и боевых коней.

Всесильны боги,

               и сильны мужчины,

Наверно так,

               но женщины сильней!

 

 

ФАРАОН

 

...В государстве давнем, дальнем

Жил неглупый фараон.

Огляделся он печально,

В добрый час взойдя на трон.

Перед ним склонились лица,

Нет, не лица, а глаза.

В них — то жадности тигрица,

То жестокости гроза.

Колыхался и струился

В каждом взоре лести яд.

Фараон не удивился:

Все вельможи так глядят.

Возле трона, возле власти

Родовитые чины,

Только эти нежат страсти,

Позабыв нужду страны.

— Что же делать? —

                       Личной страже

Приказал:

— В колодки всех!

Пусть возделывают пашни,

Потрудиться им не грех.

Пусть руду в горах копают.

Пусть они стада пасут! —

И народ благословляет

Справедливый скорый суд.

Ах, народ, душа простая!

Перемен упрямо ждет,

Потому что власть иная

Входит в силу и почет.

Никаких кровей вельможных

В этой знати,

               никаких.

Здесь охотник осторожный

И купец рядов мясных.

Здесь пастух, погонщик мулов,

Нищей паствы нищий жрец.

Голоса охрипшим гулом

Переполнили дворец.

Фараону дела мало,

Кто есть кто

               и кем рожден.

Огляделся он устало,

Опершись рукой о трон.

Перед ним склонились лица,

Нет, не лица, а глаза!

В них — то жадности тигрица,

То жестокости гроза.

Колыхался и струился

В каждом взоре лести яд.

Фараон не зря смутился,

Сам себе уже не рад.

— Что же делать?

                       Где же люди?

Горечь в сердце запеклась.

Размечтался он о чуде,

Но слизнула чудо власть.

 

 

СПАРТАК

 

Это не футбольная команда —

Это имя римского раба.

Говорят, что объяснять не надо.

Что ж, я рад, коль память не слаба.

Что ж, я рад, коль не забылся гордый

Гладиатор.

               Впрочем, все не так.

Если даже целые народы

Зажимал диктаторский кулак.

Не в каком-то подкурганном веке

Приключилась, вызрела беда.

Дорогие люди-человеки,

Рядом «воронковые» года.

Рядом и доносы, и допросы...

Страхом и туманом их не скрыть.

Как могли рубиновые звезды

Величаво свет обманный лить?

И за все затеплилось проклятье,

Словно поминальная свеча.

А Спартак рванулся к рукояти

Обоюдоострого меча.

Рим тряхнуло,

               вечный Рим качнуло,

Как галеру, грозно накреня.

У дворца, где сгинул злобный Сулла,

Гладиатор осадил коня.

Конь его под красною попоной

Белой птицей замер на скаку.

И вдова тирана восхищенно

Преподносит сердце Спартаку!

 

 

БРУТ

 

С Иудой рядом имя Брута

Пустые ставят языки.

А мне плевать на словоблудов,

Которым все всегда с руки.

Я словно слышу Рим пурпурный.

Свободы пламенный восторг.

Но Цезарь, умный Цезарь сдуру

Себя на царство в Риме — грох.

Качнулся Рим, волной тревога

По улицам и по дворцам.

Суровый Брут молчал не долго:

— Я Рим тирану не отдам!—

Да, были гордые граждане,

Аж зависть обжигает дух.

Такие в мифах и в сказаньях,

О них века гуляет слух.

Но, падая на мрамор, Цезарь

Воскликнул гневно:

                       — Брут, и ты?

Он одержимо Бруту верил,

Сжигая за собой мосты.

А мне плевать, что Брута имя

В измену кем-то включено.

Случись бы мне родиться в Риме,

Я с Брутом был бы заодно!

 

 

МОНОЛОГ САЛЬЕРИ

 

— Злодейство и гений совместны,-

Маэстро Сальери не трус.

Истории точно известно,

Как в сердце вползает искус.

Соперников били, травили,

Томили от света вдали...

Но гордые души любили,

Творили во имя любви.

И Моцарта Вена прохладно

Встречала.

               Но Моцарт творил.

Он был нераскрытой громадой,

Грядущего гением был.

Народные песни и танцы —

Начало великих начал,

Вольфганг без обычного глянца

В симфониях вдруг воскрешал.

Коробило это дворцовых

Ценителей:

               век не приспел

Для звуков горячих и новых,

Которыми Моцарт владел.

Он видел симфонию сразу

От ноты до ноты, как бог.

Поверьте, что это не фраза:

Я ведаю в музыке толк.

Гармонии вечный служитель,

Талантом и я наделен.

А кто же в искусстве, скажите,

Себя почитает нулем?

Я был царедворцем богатым,

В столицах Европы своим.

А Моцарт простым музыкантом,

С карманом извечно пустым.

И зависти старая песня

В душе не звучала моей.

Злодейство и гений совместны, —

Такое, быть может, и лестно

Кому-то.

       Но я — не злодей!

 

 

 

ЯРОСЛАВНА

 

— Князь уснул,

               большой, родной до боли.

Игорь мой, хвастливый, как дитя.

Прискакал, примчался из неволи,

75Иноходца плетью торопя.

Конь храпел.

Ворота распахнулись.

Крикнул Игорь:

               — Ладушка, встречай!

Ярославна!

               Мы домой вернулись,

В гридницу зови и угощай. —

Терем зашумел, заволновался,

Радость расплескала тишину.

Пил и ел хозяин,

               и смеялся,

Что остался жив и не в плену.

— Понимаешь, девы обольщали!

Понимаешь, как хитер Кончак!

Саблю подарил булатной стали,

Дал шатер шелковый, вот чудак!

Я ужом из-под надзора,

Волком рыскал по чужим степям,

Лебедью метался по озерам

И таился рысью по лесам.

Сколько стрел пропело понапрасну:

Русича не просто усмирить. —

Говорил,

       а взор веселый, ясный

Сном смежало, сон не победить...

Князь уснул,

       а я припоминала,

Как узнала о беде лихой:

Бой проигран,

               полегла дружина,

Окружили князя, увезли.

Плач катился по горам и долам,

Не в подолы падала слеза.

А гроза уже копилась в тучах,

Лучник-ветер стрелы оперял.

Я ночной кукушкой куковала,

Рассказала звездам обо всем.

Гром просила, ураган просила

И молила землю нам помочь...

Князь уснул.

               Горячечная влага,

Как роса осыпала чело.

Игорь верит в хитрость и отвагу.

Я-то знаю,

               что его спасло!

 

 

ПЕРСИЯНКА

 

Какая тишь:

               звенит камыш,

Скрипят уключины, скрипят.

Уже костров не разглядишь,

Где зло ватажники галдят.

Я словно вижу,

               как Степан

Суровит брови и молчит.

Его турецкий ятаган

По рукоять огнем облит.

Я — персиянка,

               я — ничья,

Дружине я — как слезный дым.

Любовь безумная моя

Смущала их, мешала им.

Когда удача в дом гуртом,

Они прощали жизнь мою.

Когда беда стучалась в дом,

Они у злобы на краю.

Они готовы в шелк шатра

Вонзить татарские ножи.

Я не казацкая сестра,

А потому — дрожи, дрожи.

Я чутко слушала шаги:

Они грузны, они грозны.

— Аллах великий! помоги!

Дожить сегодня до луны.

Пускай небесным фонарем

Осветится могучий лик.

Побудем мы еще вдвоем

Хотя бы миг, последний миг! —

Я так молилась каждый раз,

Швырнув монисто на ковер.

Но, как шайтан, вбежал в шатер

Однажды Филька, щуря глаз.

Казак сердился:

               — Все! Шабаш!

Твои моления пусты.

Он не разбойник, Стенька наш,

Он волю дать пришел.

                       А ты?!

Сюда, как гром идет война,

Но мы тебя убережем.

Сбирай жупанчики, княжна! —

И мы — на струг,

               и мы плывем.

Какая тишь,

               звенит камыш.

А за кормой — чадрой туман.

— Не забывай меня, Степан.

Мой атаман, ты победишь!

 

 

МАРИНА МНИШЕК

 

Говорят, отравили Марину.

Говорят, что сама умерла.

Как постигнуть былого глубины —

И благие, и злые дела.

Перепутались корни событий

В непролазной чащобе веков:

То Борис Годунов, то Лжедмитрий,

То под Тушином гривы костров...

Угадать промелькнувшие тени,

Угадать и понять не судьба:

Кто кому послезавтра изменит,

Кто обманет других и себя?

Но Марина всегда неизменна,

Непокорна шляхетская кровь.

У Марины ресницы как тени,

Чуть изломана гордая бровь.

Отступиться, убраться с чужбины

Под родительский кров?—

                               Никогда...

Есть и будет царицей Марина,

Ей по силам любая беда.

Пусть убит и развеян по ветру

Муж ее,

       но остался престол...

И она не засохшая ветка,

Украшавшая некогда ствол.

И в другом она мужа признает,

Расцелует у всех на виду,

Хоть душою он волк или заяц...

Голова у Марины в бреду.

Все ей помнятся белые кони

В красном бархате царственных сбруй.

В золотой всероссийской короне

Камни, камешки огненных струй.

Патриарха склоненная выя,

Храм венчальный, во храме огни, —

                               Все ее.

Все по-царски красиво,

Матка боска, былое верни!

Только власть — не всегда именины,

Громыхнула засовом тюрьма.

Говорят, отравили Марину, —

Отравилась Марина сама.

 

 

МОНОЛОГ ОТРЕПЬЕВА

 

Годунов, перетрусив, ославил

Беззащитного Гришку, меня.

И Бориску никто не поправил

До последнего года и дня.

Или, может, царям и поныне

Доверяет великий народ?

Так мое непутевое имя

Где-то рядом с царями живет.

Я — Отрепьев

               и, вроде, Лжедмитрий.

Но я чести такой не хочу.

Вы автографы наши сравните —

Вам такое теперь по плечу.

Не сойдутся каракули наши —

Ни мои,

       ни ворюги-царя.

Я — монах, секретарь патриарший,

Говорю вам об этом не зря.

На Кремлевском подворье, в столице,

Гришку знали,

               еще бы не знать.

Патриарх и бояре-лисицы

Гришку звали указы писать.

Позабыли?

               Какое затменье!

Злость во мне и сосущая грусть.

Мы давно отошедшие тени,

Но осталась любимая Русь.

Я ли Родину продал полякам,

Я ли был на ворухе женат?

Я пршел бы скорее на плаху,

Чем устраивать злой маскарад.

Я прошу,

               исторический ребус

Разгадайте:

               монах ни при чем.

Я — Отрепьев,

               но я — не отребье.

Я — не Каин!

               И точка на сем.

 

 

ПЕРСТЕНЬ ПУШКИНА

 

Изумруд интальо:

                       где же он?

Он сверкал на пальце у поэта,

Навевая то короткий сон,

То вбирая зоркие лорнеты.

Зеленела и зимой весна

В теплом камне.

               И стихи рождались,

Наплывая шумно, как волна,

Негодуя, радуясь и маясь...

Талисман, наверно, ни при чем.

Только Пушкин веровал примете:

Кто-то видит что-то в голубом

Кто-то видит что-то в красном цвете.

Плиний изумруд боготворил,

Гете поклонялся изумруду,

Пушкин изумрудом дорожил —

Кто наследник?

               Я гадать не буду.

Ищут, пишут и вовсю творят

Без меня безумные легенды.

Судьбы за легендами стоят,

Стоики, без шансов на победу.

Знаете,

       а, может, смысла нет

Рыться в пыльных мемуарах годы?

Вот придет такой же к нам поэт,

Он придет:

            Россия не бесплодна!

Он придет,

                  и нет сомнений тут,

Он, быть может, где-то подрастает.

И заветный вечный изумруд

У него на пальце засверкает!

 

 

ПОСЛЕДНИЙ ШАГ

 

И вот Россия под копытом

Его коня —

               какой восторг!

Роса лучами не испита,

Метнулся в лог лобастый волк.

— Дика страна и неоглядна! —

И корсиканец поскакал.

Ему свидетелей не надо:

Сегодня от торжествовал.

Махнул рукой —

               и все отстали.

Остался Неман за спиной:

Березы русские мелькали,

Как ружья стражи полковой.

Кремень пустынного проселка

Подковная дробила сталь,

Срывала ветром треуголку.

Глаза ловили, пили даль.

Судьбы изменчивую милость

Он приручил и обуздал,

О чем и Цезарю не снилось,

И Македонский не мечтал...

Он сам себя влюбленно слушал,

Надменно образы творя:

Ключи на бархатной подушке,

Дворцы Московского Кремля...

Но что случилось — конь споткнулся.

Мужик, на посох опершись,

Стоял и в поясе не гнулся,

Лишь брови тучами сошлись.

— Пора назад!—

Он ехал шагом.

Змеей вползала в душу злость:

Ему подсунули конягу —

Не зверя,

               а гнилую кость.

Уже в армейском грозном гуле

Он прокричал, со всеми крут:

— Другую лошадь,

                       этой — пулю,

В овраг ее, пусть волки жрут. —

А мимо гордо плыли стяги —

Величья радужная тень.

Последний день — он в первом шаге.

Он в первом шаге —

                               судный день.

 

 

* * *

 

Такого не бывало, не случалось.

Густеет кровь, как прошлогодний мед.

Она по жилам, словно бы усталость,

Тяжелая и вязкая течет.

Пугаться не пугаюсь,

                       но признаться,

Меня теперь смущают старики:

Я не хочу клюкой вооружаться

И не смогу, наверно, без клюки.

Еще бодрюсь, еще стихи читаю

Про некую любовь и красоту,

Еще в глазах у женщин воскрешаю

заветную поблекшую мечту.

Нажать на тормоза совсем не просто:

Инерция придумана не мной, —

Хотя уже по краешку откоса

Врезаю след слабеющей строкой.

Души своей последнюю теплинку

Другим отдать отчаянно стремлюсь

И слышу, как позванивают льдинки

Под самым сердцем, навевая грусть.

Когда же это резво отшагалось

На дальний и манящий огонек?

Не верил я, что вероломна старость,

А вот пришла —

                       и силы, как в песок.

 

 

НЕ РЕВНУЙТЕ

 

Не ревнуйте меня, не ревнуйте...

Никуда не уплыть кораблю.

Если хочется, то поцелуйте,

А не хочется — я не молю.

Пересохли приливы крутые,

И ничто не наполнит ветрил.

Я любил дорогую Россию,

Луговую, лесную — любил.

Я любил, если радость к порогу.

Я любил, если беды к дверям.

И всего было много-премного, —

Мы делились всегда пополам.

Пополам,

               ну, а как же иначе?

Неудачи случились потом.

Ни при чем тут мои неудачи:

Говорю и пишу о другом...

У России — обманные дали!

У России — болотный покой!

Как же сердце и нервы устали

От борьбы с возрожденной «Ордой.

«Золотая Орда» в лимузинах

И в домах, где зеркальный простор.

Это тоже зовется Россией,

Как деревни, где длится разор.

Потому обо мне не тоскуйте:

Прозябать на мели кораблю.

Не ревнуйте меня, не ревнуйте,

Я забыл это слово «люблю»!

 

 

ЗАКАТ

 

       Ирине

 

Закат играл и в небе, и в реке.

Он, как восход, лицом и взором ясен.

И только вена на моей руке

Казалась мне строкой печальной басни.

Стареет тело,

               а душа ничуть.

Душа крылами машет, как бывало

Ей тесно в сердце и тесна ей грудь,

Хотя протопай путь уже немалый.

Теперь не побежать и не сплясать,

Не преклонить перед тобой колена.

Красивых женщин взглядом провожать

И сознавать,

               что ты ушел со сцены.

О сердце, сердце,

                       как же нелегко

Ему смириться с неизбежной долей.

Оно взорвется невзначай от боли.

И лишь душа летает высоко.

Стареет тело,

                       а душа ничуть.

Природа, бог ли в этом виноваты?

Мы все в миру, наверное, не святы,

Ну, помогите сердцу кто-нибудь!

Я знаю, что напрасно восклицаю,

И не воскликнуть просто не могу.

Закат играл. Он скупо догорает,

Чтоб осветить последнюю строку.

 

 

НОЧЬ КНЯГИНИ ОЛЬГИ

 

Поэма

 

Над Киевом кружилась ночь —

Какой от Ноя не бывало.

Солома с крыш летела прочь,

Река под кручами плясала.

Как будто старый водяной

Собрал русалок и резвится.

Под каждой княжеской ладьей

Волна у берега клубится.

Ладьи причалили давно, —

Вдали остались Византия,

Где ничего не решено:

Не стала миссия Мессией.

Царьград юлил, глаза косил,

Скрывая каверзные страсти:

Боится он степной Руси,

А кто боится, тот опасен.

А кто боится, тот кует

Мечи, вынянчивая силу.

От страха первым нападет,

Покуда ярость не остыла.

Княгиня горько горний путь

Посольства

               вновь переживает:

Совет боярский,

                       ну, ничуть,

Ничуть ее не понимает.

Хотелось книгой и крестом

Добиться мира и покоя.

Но чует сердце:

                       грянет гром,

Нависло небо грозовое.

...Идут дожди на всей земле,

Идут дожди в душе княгини.

На славном Киевском Столе

Уже другому быть отныне.

...«Стара, старалась, видно, зря:

Слова вельмож — слова пустые;

Поднимет скоро якоря

Святая злая Византия».

Не спится Ольге.

                       Киев спит.

И кузнецы, и кожемяки,

Кто сыт сегодня, кто не сыт

В дубовые вдавились лавки.

В холодном мокром серебре

Каштаны тяжко наклонились.

На Красной Княжеской горе

Бояре даже не ложились.

Гора гудела, как струна,

Княгиню Ольгу осуждая:

«Древлян примучила она,

Себе опору умножая.

Сожгла «гнездо»,

                       а что с того?

Не велика для них поруха.

Кого казнила?

               Никого,

Не отсекла ни длань, ни ухо...

Забыла честь —

                       забыла месть,

За мужа месть,

                       за око — око.

Была пастушкою и есть

Невесть какой земли далекой.

Не вобрала она душой

Гордыню княжеского рода.

С Царьградом тешится игрой.

Крестилась Кесарю в угоду».

...Сказать бы им из наших дней:

«В ночи сычами не таитесь.

Княгине Ольге поклонитесь,

Плечо свое подставьте ей.

Века стирают и гранит.

Хотите в памяти остаться?

Но опыт жизни говорит, —

До злобных душ не докричаться».

...Мужи потели за столом,

Купая бороды в братинах,

То угощаясь пирогом,

То обжигаясь речью длинной.

«Едва жива, а целый год,

Меха и гривны расточая,

Толкалась у чужих ворот,

Скопцов заморских ублажая.

Такое кончится бедой:

Перун печалится на бреге.

На Диком Поле всей ордой,

Как волки, рыщут печенеги.

Не уберечь в ларях добра,

Пожар над Киевом займется».

Гора гудела до утра,

Задвинув ставнями оконца.

...Идут дожди по всей земле,

Идут дожди в душе княгини.

На славном Киевском Столе

Уже другому быть отныне.

Не просто это сознавать,

Постигнув козни кости белой.

В хоромах душно.

                       Чем дышать

На грани грозного предела?

Лампадка желтым мотыльком

Перед глазами трепетала.

В глазах огромных степь кругом

Кровавым терном зацветала.

Коня бы Ольге.

                       Конь лихой

Летел бы, слушаясь уздечки.

В кольчугах гридни за спиной,

А впереди, быть может, сеча.

Который год, который век,

К мохнатым гривам припадая,

На Русь пускаются в набег

С теплом весенним вражьи стаи.

И пахарь, отложив соху,

Кобылку резвую седлает,

И мечет стрелы на скаку,

И грудью стрелы принимает.

За городской крутой стеной

Не прячет он свою утробу.

«Когда же мы о хлеборобах

Скорбить сподобимся душой.

Они сбирают вечно, свято

Крупицы жизни, как пчела.

На их плечах и наше злато,

И наши ратные дела.

Бояре, русичи мои,

За морем вызревают тучи!»

Мрачнела Ольга:

                       хлад в крови

Сердил ее, сердил и мучил.

Хотелось бровью повести,

Ногою топнуть, как бывало.

Но в долгом княжеском пути

И поседела, и устала.

...Идут дожди на всей земле.

Идут дожди в душе княгини.

На славном Киевском Столе

Уже другому быть отныне.

...Сказать бы ей из наших дней:

«Ты не печалуйся, ах, Ольга!

Друзей твоих на свете столько,

Что не вместить России всей.

Они с тобой, лишь позови,

Они в потомках синеоких,

Кто побывал в боях жестоких

Во имя чести и любви.

Таким нельзя не доверять.

Ты распахни пошире вежды:

Твой старший сын — твоя надежда,

В делах тебе самой под стать.

Глядит, как сокол, Святослав,

У Святослава нрав отцовский».

...Княгиня четки перебрав,

Прозрила снова берег псковский.

Родимый берег, перевоз,

В ладье веселый киевлянин.

Качнулся плес, широкий плес

В лиловом ласковом тумане.

Девчонка робко замерла,

Когда явилась рядом суша:

Улыбка князя обожгла

Совсем не опытную душу.

Улыбка князя.

               Кто же знал,

Что это князь.

               Он улыбнулся,

Зимой вернуться обещал,

И в лес, как в омут, окунулся.

...«Судьбу попробуй угадать!

Ах, Игорь, Игорь — светоч милый!

Кому бы дерзости хватило

Пастушку взять, в княгини взять.

За мной теперь долги, долги.

Но смерть крылом ревниво машет.

О, матерь божья, помоги

Руси многострадальной нашей.

Я чую легионов шаг.

Грядут года, года крутые.

Поймет ли сын, что главный враг

Не печенег, а Византия?»

...Сказать бы ей из наших дней,

Что сын поймет, поймет не сразу

Своих врагов, своих друзей.

Но застревают в горле фразы.

Гляжу в глубинные века,

Гляжу вокруг, гляжу —

                       и что же?

Моя Россия велика,

Живет, сама себя стреножив.

Самой бы справиться с собой.

Но, как всегда, ее боятся.

А ночь за пенною рекой

Голубизне готова сдаться.

Лазурь и мрак сошлись в борьбе.

В природе так и есть, и было.

В кузнецкой дымной слободе

Ударило трезвоном било.

Княгиня возле алтаря

Склонилась, день благославляя.

Как красный щит встает заря

Победу света обещая.

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

Поэзия

Ветла

Лепешки

Конница

«Браконьер»

Пропавшие без вести

Через годы

«Шпион»

Легенда

Всадник

Здравствуй, Руза!

Горький   мед

Честь

Я писал

Цыганка

Душа

Спас

Время

Верится

Выбор

Разговор с чайкой

Дворец муз

Эмигранты

Жасмин

Краснеют вишни

Колокольня

Собор

Летний вечер

Первый  лист

Судьба

Миражи

Предзимье

Опровергай

Грустные стихи

Одна

Ива

Рисунок

Фраза

Сказка

Прости

Язычница

Камыш

Окунек

Щука

Русалка

Талант

Традиция

Соавтор

Ночная дорога

Признание

Шоша

В деревне

Подсолнух

Гусь

Лесная   фея

Бомжа

Котенок

Служебное кресло

На шахматном поле

«Объясниться бы в любви...»

Кольцо

Римлянка

Пигмалион

Нарцисс

Афродита и Адонис

Таис Афинская

Фараон

Спартак

Брут

Монолог Сальери

Ярославна

Персиянка

Марина Мнишек

Монолог Отрепьева

Перстень Пушкина

Последний   шаг

«Такого не бывало, не случалось»

Не   ревнуйте

Закат

Ночь княгини Ольги. Поэма

 

Михаил Иванович Суворов

ДЛИТСЯ ОСЕНЬ

 

Стихи и поэма

Заведующая Тверским отделением А. Бутузова

Редактор В. Захаров

Художник А. Кущенко

Художественный редактор М. Кудрявцева

Технический редактор О. Глушкова

Корректор О. Шевцова

 

И Б'№4743

ЛР № 006364.Сдано  в набор  17.04.91.  Подписано  к печати 27.03.92. Формат 70 X 1О8'/зг- Бумага офсетная № 2. Гарнитура «Литературная». Печать офсетная. Усл. печ. л. 4,2. Усл. кр.-отт. 4,46. Уч.-изд. л. 4,28. Тираж 4000 экз. Заказ № 1743. С-58.

Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Московский рабочий», 101854, ГСП, Москва, Центр, Чистопрудный бульвар, 8.

Тверская областная типография. 170000, г. Тверь, Студенческий пер., 28.