Бинокли Памяти

ВСЕРОССИЙСКОЕ  ОРДЕНА ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ  ОБЩЕСТВО СЛЕПЫХ

Михаил Суворов

Бинокли памяти

Москва 1990 

               Михаил Иванович Суворов родился в 1930 году в деревне Тишино Рузского района Московской области. В августе 1943 года от взрыва минного запала потерял зрение. Закончил Куйбышевскую среднюю школу для слепых детей, а затем Калининский педагагический институт факультет истории и литературы. В 1958 г. вышла первая книжка стихов «Верность», затем «Счастье», «Зеленая ветка». По рекомендации Б.Н. Полевого, Н.И. Попова и А.Д. Дементьева стал членом Союза писателей. В столичных издательствах вышли книги «Капля зари», «Стоимость солнца», «Ромашковый омут», «Белая теплынь», «Цветная вьюга». М. И. Суворов работает в жанре советской песни. В содружестве с московским композитором Павлом Ермишевым написана широко известная песня «Цвети, Земля моя!», которая в исполнении Розы Рымбаевой, Ларисы Кандаловой, Тамары Гвердцители занимала трижды первое место. Много песен написано с Владимиром Мигулей, Владимиром Успенским, Евгением Малышевым. Песни, написанные на стихи М. Суворова, участвовали в фестивале молодежи и студентов летом 1985 г.

 

 

 

         БИНОКЛЬ

 

Я глядел в него когда-то,

И за тридевять земель

Видел я, как шли солдаты

Сквозь кипящую метель.

Люди горбились,

                       но грудью

Пробивали трудный путь.

Где солдатам легче будет,

Где случится отдохнуть?

Враг за лесом,

                       передышки

Не дождешься от врага.

Грозовые злые вспышки

Даль гасила и пурга.

Линзы мокли, руки мокли:

Таял снег.

Но, как тогда,

Нашей памяти бинокли

Зорко смотрят сквозь года.

 

 

               ВОЛГА

 

Волга мудрыми глазами

Смотрит в нас.

               Ты вопроси:

Волга помнит, Волга знает,

Что вершилось на Руси? —

В глубине метнутся тени,

Словно птицы в облаках.

Это весла воду пенят

В незапамятных веках.

Вот волна качнула струги.

Плечи воинов круты.

Закрывают их кольчуги

Да багряные щиты.

Встала слева, встала справа,

Ни проехать, ни пройти,

Богатырская застава

У ордынцев на пути.

Волга славная дорога,

По которой плыть и плыть.

За тревогою тревогу

Ей, наверно, не избыть.

Комиссары Первой Конной

И рубаки-казаки

То со свистом, то со звоном

Обнажали здесь клинки.

Шлемы звездами пылали

В конной лаве над рекой.

Хлопцы раны омывали

Здесь живительной водой.

След подков в степных бурьянах

На курганах не остыл,

Как жестокий бой нежданный

Волгу снова опалил.

Встала слева, встала справа,

Ни проехать, пи пройти,

Богатырская застава

У фашистов на пути.

Никогда подобной брани,

Мать-земля, не знала ты.

На Мамаевом кургане

Круглый год — цветы, цветы...

Время дали заслоняет.

Но в глубинах — ничего,

Ничего не забывает

Волга сердца моего.

 

               ЛЕПЕШКИ

 

Когда во сне я вижу детство,

Его никто не отберет...

В квашне у бабки дышит тесто,

И печка розовым цветет.

И сковородные лепешки

Мукой коричневой пылят,

Легко планируя в лукошко.

Лепешки эти для солдат.

Бойцы пришли вчера из боя,

Сегодня, может, снова в бой.

И самовар уже с зарею

Дымит коленчатой трубой.

А я колю солдатский сахар,

Глотаю слюнки, но терплю.

Снаряд в саду трескуче ахнул,

Осколки тупо дом клюют.

Любой из них, еще горячий,

Ворвется,

       детство оборвет.

И пулемет вдали незряче

Кому-то саван шьет и шьет.

Прифронтовые судьбы кратки:

Метет подолами беда.

Я уцелел на поле ратном,

Зато не милуют года.

Увы, стареть — моя забота,

Стареть и помнить правду всю,

Что нет дорог без поворота.

Неси лепешки,

               я несу.

Каким духмяным стало тесто.

Кричу:

— Подъем, пехотный взвод!

...Когда во сне я вижу детство,

Его никто не отберет.

 

               ПОКЛОН

 

Я не могу не поклониться

Погибшим где-то на войне,

Чьи нестареющие лица

Желтеют молча на стене.

Те фотокарточки былого:

Они и память, и печаль...

И застревает в горле слово,

Как застревала в сердце сталь,

...Я не могу не поклониться

Домой вернувшимся с войны.

Но юность их не повторится:

Все больше, больше седины,

Ударит час:

               ведь нет заслона

От обелисков и могил.

Хочу достойным стать поклона,

Как те,

       кто жизни не щадил.

 

               ЛЕГЕНДА

 

Сегодня, веруй иль не веруй, —

Легенда вовсе не проста.

Захлопнув души, словно двери,

Распяли бедного Христа.

Вбивали кованые гвозди,

Озлобясь, ждали:

               дрогнет бровь?

Я слышу, как хрустели кости.

Я вижу, как сочилась кровь.

Он сам пошел на эти муки

Во имя всех, во имя нас.

Но возвращаются на круги

Недобрый день, недобрый час,

Голгофы мрачные приметы

Теперь не где-то, не вдали:

Давно взведенные ракеты

Вогнали в плоть самой Земли.

Сверкают ядерные гвозди

В груди полей, в груди морей...

Легенда в прошлое уносит,

Но страх библейский

               все сильней.

Я слышу вздохи континентов,

Мне снится пепел и зола.

Распяли, как Христа, планету

В угоду злу, во имя зла.

О люди, люди!

               Ладить песню

Сегодня трудно неспроста:

Христос воскрес,

               мы — не воскреснем.

Снимите шар земной с креста!

 

               РАДАРЫ СЕРДЦА

 

Радары сердца ловят, ловят

Далекий мир и близкий мир.

То звуки радости, то боли

Несет Земля, несет эфир.

От века так, наверно, было:

Зарю будили петухи,

С мычаньем стадо уходило

В туман, плывущий от реки.

Колокола роняли в травы

Литые капли серебра.

Вершилось все,

               и все по праву

Благословенного добра.

Как свет в окне родного дома,

Приемлю я без лишних слов,

Моторы в поле, в небе — громы,

Трезвоны речек и ручьев...

Земля, ты родилась для жизни!

Но где-то выстрелы звучат:

И страх в глазах,

               как будто в линзах

Мишень,

               возводится стократ.

Какая злость, какая ярость

В душе моей врезает след!

По древу разума добрались

Мы от стрелы и до ракет.

Едва ли стоило трудиться

Природе долгие века,

Чтоб разделяли нас границы,

Чтоб стыли пальцы у курка...

А над Землей плывут рассветы —

Посланцы пламенной звезды.

Радары сердца всей Планеты,

Не прозевайте час беды!

 

               ПОЭЗИЯ

 

Поэзия, поэзия,

Судьба твоя такая:

То всю тебя — под лезвие,

То вновь тебя ласкают.

Случилось время мглистое,

Где сдвиг,

               а где заторы...

Десантом публицистика

Рванулась на просторы.

Целинными маршрутами,

Пока еще не поздно,

Пошла беспарашютная

Лихая злая проза.

Газетную, журнальную

Клокочущую гущу

Глотают люди с жадностью,

Как в голод хлеб насущный.

Но если глянешь в прошлое,

Грядущее увидишь:

Развалин новых крошево

Ты, как всегда, отринешь!

Высокую и гордую,

Тебя опять признают:

Ведь плазма всей истории —

В одной тебе сверкает.

 

               ЧЕСТЬ

 

Ах, Мандельштам, Мандельштам,

Осип Эмильевич,

                       вам

Я написал бы, наверно:

«Знайте в поэзии меру.

Можно кого-то ругать,

Скажем, чиновничью рать:

Скопом налезли в конторы

Хромом хрустящие воры.

Можно кричать возмущенно,

Что в пересыльных вагонах

Стонут крестьяне утробно —

Истинные хлеборобы».

Вас бы простили за это,

Редкого дара поэта.

Но, не смыкая очей

В жути ежовских ночей,

Вам почему-то неймется

Тронуть кремлевского горца,

Тронуть его побольней

Лезвием рифмы своей,

Не уповая на славу,

Веря гражданскому праву.

Ах, Мандельштам, Мандельштам,

Осип Эмильевич, вам

Это уже не простится,

От палачей не укрыться.

Даже за малую малость

Люди судом угонялись

Рыть Беломоро-Балтийский,

Мерзлые шахты Норильска...

Или решением «тройки»

Мнимым противникам строя

Все в ордена и медали

Запросто пули вгоняли.

Ах, Мандельштам, Мандельштам,

Осип Эмильевич,

                       вам

Я написал бы, наверно:

«Знайте в поэзии меру».

Но, перед правдой в долгу,

Что я сегодня могу?

Только могу удивиться,

Вам до Земли поклониться,

Вам,

       кто и в страшные лета,

Помнил о Чести Поэта.

 

               ДВОРЕЦ МУЗ

               

                       Б. Ахмадуллиной

 

Белые колонны Белого дворца.

Ты сошла с балкона,

Не подняв лица.

Вся еще в полете,

В облачном тепле,

Но глаза кого-то

Ищут на земле.

Дамскую тельняшку,

Брюк творожный цвет

Узнают дворняжки

В завтрак и в обед...

Рыцари удачи,

Развалясь в кустах,

Ждут твоей подачки,

Пряча блеск в глазах.

Подаянье свято

Искони у нас,

Но облают знатно

Псы в урочный час.

Такова эпоха —

Стали все звереть.

Сколько в жизни бреха

Довелось терпеть.

Боль забыть умеешь

Ты, богам родня.

Ты собак жалеешь

И чуть-чуть меня.

Мол, писака рыжий

Где-то за бортом.

Что ж, не все при жизни

Вхожи в горний дом.

Люди — это люди!

Люди, как на грех,

То не тех осудят,

Наградят не тех!

Хоть проси пощады,

Иль мужай и борьбе...

Хмуриться не надо:

Я не о себе.

Я стою и скромно

Глажу у крыльца

Белые колонны

Белого дворца.

 

               ГОРЬКИЙ МЕД

 

Лето липами цветет,

Как цвело когда-то.

Но короткий дождь идет,

Глушит ароматы,

И в душе моей опять

Разлилась горчинка.

Начинаю понимать —

Не в дожде причина.

Привередником не слыл,

Жил совсем не просто.

В детстве девочку любил,

Девочку в матроске.

Почему ее глаза

В рыженьких ресницах,

Как летучая гроза,

Не дают забыться?

Сквозь года они глядят

Синими слезами.

Помню я,

               как цвел закат

Радугой над нами.

Помню я, как «воронок»

Тормозами скрипнул.

Желтый палец на курок

Лег улиткой липкой.

И отца ее повел

Ствол нагана к дверце

Под гуденье мудрых пчел

И под ужас детский.

Красный мяч, нарядный мяч

Возле сонной ивы

Покатился к речке вскачь,

И нырнул с обрыва.

Мне бы прыгнуть, как всегда,

Чтоб спасти игрушку.

Но обвальная беда

Замутила душу.

А вокруг рабочий люд,

Не шутя, толкует:

— Зря у нас не заберут,

Зря не арестуют! —

Задымился «беломор» —

Щедрость чья-то злая.

Мы нечаянный позор

Поздно понимаем.

Только плач, прощальный плач

Длился над рекою.

Уплывал багряный мяч

С черной полосою.

Мямлил, мял я, как дурак,

Формулу чужую:

— Враг — отец

               и дочка — враг,

Зря не арестуют! —

Где вы, синие глаза

В рыженьких ресницах?

Вот уж неба бирюза

Краешком струится.

Лето липами цветет,

Словно в каплях меда.

Почему же горек мед.

У тебя, природа?!

 

               ВРЕМЯ

 

Какими сбудутся поля,

Что за окном купе мелькают?

Густые всходы поднимает

Когда-то грозная земля.

Она воительница наша,

Она укроет и спасет.

Она сердца к себе зовет

Тенистой рощей, теплой пашней.

Слезой росы зовет земля,

Крестами дедовских погостов:

Без человека ей не просто,

Без человека ей нельзя.

А поезда, как челноки,

Стучат, стучат, сшивая дали,

Такие разные детали,

Такие разные куски.

Куда спешим,

                       скажите, люди?

Ну, кто-нибудь, ну, кто-нибудь!

Какую в жизни ищем суть

Иль, может, мы бежим от сути?

Попутчик мой часы сверяет,

Седой качая головой: —

Сегодня время управляет

Любой задумкой и судьбой. —

Наверно, так, наверно, это

Итог высоких скоростей.

Но хлеб с годами все нужней,

И все капризней наше лето,

Какими сбудутся поля?

Мы ошибаемся нередко.

На горизонте тополя

Идут неслышно, как разведка.

 

               ВЕРИТСЯ

 

               Л. Сланевскому

 

Почему березы белые,

Даже летом,

               почему?

Рядом сосны загорелые

Гордо взмыли в синеву.

Сколько мудрой строгой важности

В елях, смуглых и прямых.

Лес таит всегда загадочность

В глубях темно-голубых.

Ой, вы, церкви,

               ой, вы, пагоды,

Храм природы —

               лучший храм!

Мы кладем поклоны ягодам,

Сладко пахнущим грибам...

Но березы белоствольные

Входят в сердце каждый раз,

Словно это песня сольная,

Что сложилась в добрый час.

Словно это грусть и здравица

Дорогой земли моей.

И слеза невольно явится,

День покажется теплей...

Почему березы белые?

В чем загадка, в чем секрет?

Кто-то там, природу ведая,

Сочиняет свой ответ.

Ну, а мне упрямо верится,

Верой в жизнь и хороша,

Что в березах тихо светится

Наша русская душа.

 

               ДЛИТСЯ ОСЕНЬ

 

Не листву ветла роняет:

Дни свои, года свои...

— Ничего, моя родная,

Поживем и постоим!

Помню я,

               и ты припомни,

Молодой густой убор.

Обдирая в кровь ладони,

Залезал я в твой шатер.

Все случалось,

все бывало:

Путь-дорога —

               не легка.

Лошадь рыжая чесала

О корявый ствол бока.

Грузовик, ломая ветки,

Корни скатами прогрыз.

И в тебя, являя меткость,

Пули всаживал фашист.

Наплывает из тумана

Быль тревожной чередой.

Затянуло время раны,

Но болят они порой.

Ох, болят!

       Война сторонкой

И меня не обошла.

Длится осень,

               звонко, звонко,

Словно бьют колокола.

Постоим еще под ветром

Неурядиц и невзгод.

Кто из нас с тобою первым

Грудью наземь упадет?

Ты не знаешь,

               я не знаю...

Что пытать судьбу свою.

Я ведь тоже облетаю,

Осыпаюсь,

               но стою!..

 

               ЦЕРКВУШКИ

 

Еще стоят церквушки в деревнях.

Давно кресты их сброшены на землю,

И зелень прорастает на стенах,

Но что-то русское в церквушках

                                       тихо дремлет.

Быть может, это зодчих мастерство,

Глядящих в нас иконными глазами,

Чтоб людям было чуточку тепло

Под серыми глухими небесами?

Быть может, это эхо наизусть

Колокола раскачивает ныне,

Что поднимали лапотную Русь

Под гневный стяг Пожарского и Минина,

От лика русских гордых матерей,

От грусти русской

                       что-то есть в церквушках.

Не закоптил их сладостный елей,

И ураган событий не разрушил.

Я разбудил бы храмов голоса,

Я разбудил бы снова колокольни.

Чтоб колыхнулись травы и леса

В малиновом, почти забытом звоне.

Чтоб люди улыбнулись новизне

И красоте земного бытия,

Чтоб люди поклонились старине,

Забытой в чем-то походя и зря.

Забытой, может, в пламени забот,

В сумбуре мод,

                       тревог неугасимых...

Но, как бы мы ни двигались вперед,

Мы на века, мы навсегда РОССИЯ!

 

               ВЫБОР

 

Добирали браконьеры лося:

Не давали спрятаться следам.

Проклиная мусорную осень,

Листопадный ворошили хлам.

Там кровинка,

                       там еще кровинка,

На тропинке целый ручеек.

Пуля, как известно, не дробинка, —

Под лопатку целился стрелок.

Не уйдет сохатый-бородатый.

Зашипит печенка на костре.

И погоня длилась воровато

На закатной жиденькой заре.

Век двадцатый к звездам поднимаясь,

Над Землею спутник засветил:

А в лесу подранок, спотыкаясь,

Боль и страх куда-то уносил.

Голова тяжелая клонилась

В каплях пота, словно в серебре.

К ночи бы охота завершилась,

Но деревня встала на бугре.

Луч последний заскользил по окнам,

Зарумянив каждое стекло.

Замер лось,

               припал к осине боком,

Запахи вбирая тяжело.

Вот оно, тягучее мгновенье —

Сердце разрывается в груди.

Где спасенье,

                       где теперь спасенье,—

Люди по следам и впереди?

Догорала медленная осень,

Косо дождь прошелся по ветвям.

Вздрогнул зверь,

рога на холку бросил

И рванулся по кустам к домам.

 

               РАЗГОВОР С ЧАЙКОЙ

 

Птицы ветра и простора,

Птицы знойной синевы,

Чайки, чайки, как позорно,

Что в гостях на свалках вы.

В этой прели в самом деле

Есть и завтрак,и обед.

Легкой жизни захотели?

Легкой жизни в жизни нет.

Вам позволила природа

Измениться,

                       изменить

Даже Волге принародно?

Не могло такого быть.

— Не могло, —

                          сказала чайка,

На крыло приняв закат.

— Чайки часто не случайно

В шумном городе кричат.

То в полях, а то на свалках

Мельтешим, галдим порой,

Как вороны или галки,

Но судить-рядить постой.

Ты воды в жару из речки

Без опаски сам испей!

Рыбаки сидят беспечно,

Ждут поклевки окуней.

Обезрыбленные воды

Чайкам вовсе не пустяк.

Нас меняет не природа, —

Царь природы, он — мастак.

Ах, цари! —

                       И чайка скрылась

Белокрыла и вольна.

Я молчал,

               а рядом билась,

Мутно пенилась волна.

 

               ЖАСМИН

 

Для досады и грусти довольно причин.

Опечалил меня, ненароком, жасмин.

Облетели кусты,

                       где белели цветы,

Да такой чистоты, да такой красоты,

Что светился любой замороженный взгляд.

А вокруг наплывал золотой аромат.

И касались цветы то плеча, то лица...

И казалось, цветенью не будет конца.

Видно, хочется сердцу в часы пустоты

Молодой чистоты, молодой красоты.

Но гроза налетела в короткую ночь,

И уже на заре ничему не помочь.

Под кустами жасмина, как первый снежок,

Не спеша улеглись к лепестку лепесток.

Обмануться надежде, наверно, легко,

Если юность твоя далеко, далеко.

Загрустила душа,

                       грустно капли стучат,

А вокруг все плывет золотой аромат.

 

               О ГРАЧАX

 

О чем кричат грачи?

Едва лучи блеснут,

Как черные мячи,

Снуют грачи, снуют.

То в небе вспыхнет грай,

То в зелени ветвей,

Хоть уши затыкай

Иль убегай скорей.

Стою среди берез,

Смущенья не тая.

На мой смешной вопрос

Ответ простой, друзья.

Уже который век

Природы длится суть:

Еще не ляжет снег –

Грачам сниматься в путь.

Над гарью городов,

Над пустотой полей

Всегда запас ветров,

Всегда запас дождей.

И вот грачи кричат,

Волнуются грачи:

Они своих грачат

Не устают учить.

В короткий летний срок

Птенцы должны понять,

Что гладких нет дорог,

Что нелегко летать.

Ах, мудрые грачи,

Недаром я смущен:

Такой бы нам закон

Родительской любви.

 

               КОЛОКОЛЬНЯ

 

Затопили колокольню,

Сняв с нее колокола.

Затопили поневоле:

Судоходные дела.

Позолоченною грушей

Купол светится, как встарь.

Не маяк, а так — игрушка,

Глазу редкая деталь.

Но гроза качнула волны.

Показалось ночью мне,

Что над речкой колокольня

Зазвонила, как во сне.

Пароход пошел сторонкой

В желтом кружеве огней.

Заплясали плоскодонки

У седых литых камней.

А во тьме — опять удары,

Медный, мерный перелив,

Словно это на пожары

Несмолкающий призыв.

Гуд крепчал,

                       перекрывая

Ветра стонущий накат,

Словно орды,

                       подступают,

Снова городу грозят.

Я заслушался невольно,

Непонятные дела:

Затопили колокольню,

Но звонят колокола.

 

               ЕЛЬ

 

                               Ирине

 

Разломали храм однажды —

И забыли цель.

На развалинах отважно

Поселилась ель.

Достает легко и вольно

До звезды она,

Как былая колокольня,

Далеко видна.

Заменимо все, наверно:

Церковь и друзья...

Но твою святую верность

Заменить нельзя.

Без нее в душе пустыня,

Пустота кругом.

По росе чернильно-синей

Тень легла крылом.

Это медленно кружится,

Под луной поет

То ли ангел серебристый,

То ли самолет.

Но в земном разъятом мире

Торжествует грусть...

Я не сказочной Марии —

Я тебе молюсь.

И стоит собором вечным

Ель,

          покой храня.

На ветвях мерцают свечи,

Только нет огня.

 

               ЧЕРЕЗ ГОДЫ

 

Памяти моей первой учительницы

А. А. Зеваковой

 

Через годы, через годы

Вы простите нас, мальчишек,

Нас, любителей свободы,

Беззаботных, может, слишком.

Нам звонок на перемену

Был набатом во спасенье.

Но обрушились измены

Не военных и военных,

Вы однажды обронили:

— Тухачевский — враг народа! —

А глаза тревожно стыли

Словно небо в непогоду.

Мы учебник — нараспашку.

Не жалели мы чернил:

И чернили славу нашу

Изо всех наивных сил.

Вы устало говорили:

Маршал Блюхер — тоже враг! —

А глаза слезу копили,

Не смахнуть слезу никак.

Это я сегодня вспомнил

Желтизну лица и глаз.

Это я сегодня понял

Всю заплаканную вас.

Боль прозренья —

                               безысходна:

Не вернуть покой привычный.

Через годы, через годы

Вы простите нас, мальчишек.

 

               Я ПИСАЛ

 

Я писал о Сталине стихи,

Я писал, как все тогда писали.

Раздували кузницы мехи,

Где любовь напрасную ковали.

Невозможно ублажить вождей:

Ель в лесу — и та подлесок губит.

Жаль убитых не за что людей,

Жаль таланты:

                       их уже не будет.

Их не будет в книгах и холстах,

Их не будет в музыке бессмертной…

И в сердцах еще таится страх,

Как письмо в заклеенном конверте.

Говорю, а губы так сухи,

Никуда не деться от тревоги...

Замолить бы юности грехи,

Но глухи к моим молитвам боги.

 

               ЗРЕЛОСТЬ

 

В человека надо верить,

Надо верить,

                       но, друзья,

Драгоценный опыт древних —

Незабвенная стезя.

...В государстве давнем, дальнем

Жил неглупый фараон.

Огляделся он печально,

В добрый час взойдя на трон.

Перед ним склонились лица,

Нет, не лица, а глаза.

В них — то жадности тигрица,

То жестокости гроза.

Колыхался и струился

В каждом взоре лести яд.

Фараон не удивился:

Все вельможи так глядят.

Возле трона, возле власти

Родовитые чины

Только эти нежат страсти,

Позабыв нужду страны.

— Что же делать? —

                       Личной страже

Приказал:

— В колодки всех!

Пусть возделывают пашни,

Потрудиться им не грех.

Пусть руду в горах копают.

Пусть они стада пасут! —

И народ благословляет

Справедливый скорый суд.

Ах, народ, душа простая!

Перемен упрямо ждет,

Потому что власть иная

Входит в силу и почет.

Никаких кровей вельможных

В этой знати,

                       никаких.

Здесь охотник осторожный

И купец рядов мясных.

Здесь пастух, погонщик мулов,

Нищей паствы нищий жрец.

Голоса охрипшим гулом

Переполнили дворец.

Фараону дела мало,

Кто есть кто

                       и кем рожден.

Огляделся он устало,

Опершись рукой о трон.

Перед ним склонились лица,

Нет, не лица, а глаза!

В них — то жадности тигрица,

То жесткости гроза.

Колыхался и струился

В каждом взоре лести яд.

Фараон не зря смутился,

Сам себе уже не рад.

— Что же делать?

                       Где же люди?

Горечь в сердце запеклась.

Размечтался он о чуде,

Но слизнула чудо власть.

...Вот и все.

               Финал обычный,

Сочинен еще до нас.

Потому не ради притчи

Начинал я свой рассказ.

Были троны,

                       стали кресла.

Что-то строим, что-то чтим...

Ну, а если, ну, а если

Человек неизменим?

Как закрыть всевластью двери?

Дьявол лести — плут большой!

Сердце верит и не верит

Здравой зрелости людской.

 

               КАРАИМЫ

 

                               Е. Хаджаж

 

Откуда вы,

               из пепла Рима,

Булгар потомки иль хазар?

Дорогу вашу, караимы,

Сам, бог, наверно, затерял,

Над морем русскою жалейкой

Зюйдвесты вольные поют,

Евпаторийцев тюбетейки

Все реже золотом цветут.

И речь гортанная в затишье,

Забыты знойные слова,

Но кубите румянцем пышет,

Сочится медом баклава.

Еще живет,

                       еще чарует

Евпаторийской кухни дух,

Как раскаленность поцелуя.

Ах, караимка, давний друг!

Я рад зазывный голос слушать,

Ловить в глазах звезды полет.

Народ в народ вселяет душу —

Другой рождается народ.

Другие веят ароматы,

Другие царствуют слова:

Земля становится мулаткой

По всем законам естества.

Наступит час,

                       и в вечность канет

Последним вздохом ваша речь.

Но караимской крови капля

В потомках долго будет течь.

 

               ЛЕТНИЙ  ВЕЧЕР

 

Летний вечер сердце лечит,

Волны воздуха легки.

Зажигают всюду свечи

Голубые светляки.

Зной ушел,

               осталось эхо

Золотистого тепла.

Половинкою ореха

Надо мной луна взошла.

В синем сумраке

                       природа

Призадумалась, как мать.

Хорошо былые годы

В час такой перелистать.

Если даже «бури» были,

Боль была,

               была печаль.

Невесомой лунной пылью

Серебрится эта даль.

Сердце ждет случайной встречи,

Ждет рука родной руки.

Зажигают всюду свечи

Голубые светляки.

 

               ДОЖДИ

 

Дожди идут не там; где просят,

А чаще там, где сено косят.

Распроклятущие дожди, —

На них не найдено вожжи!

Наверно, в тучах чернобровых,

Наверно, в этих ливнях ровных,

Тягучих, словно маята,

Своя таится красота.

И кто-то, глядя из окошка,

Малюет мокрые дорожки,

Наносит бережно на холст

Уже подмытый старый мост.

Рисует он тугие струи,

Что с неба тянутся, как струны.

Я слышу музыку,

                       но в ней

Скупые вздохи косарей.

Я слышу музыку,

                       но это

Звонки с рассвета до рассвета.

Звонит колхоз, звонит район

(Вот-вот охрипнет телефон),

Стучит начальство кулаками...

Врачи качают головами:

За фактом — факт, за фактом —

Еще инфаркт, еще инфаркт.

Вхожу в больницу удрученный,

Вхожу в больницу разозленный: —

Когда же мы в горячке дней

Беречь научимся людей? —

Лежат колхозные «вожди»,

Лежат районные «вожди»

И выше рангами «вожди».

...А с неба все-таки дожди!

 

               ДУША

 

Что такое душа?

У кого бы спросить,

Кто не станет темнить,

Что такое душа…

Я когда-то дышал

Раскаленностью слов.

Жил во мне комиссар

Тех гражданских боев.

Комиссар молодой,

При звезде и усах, —

И пожар мировой

Занимался в глазах.

Но Планета Земля

Не хотела гореть:

Ей дороже заря

И зеленая твердь...

Я и сам не хотел

Грозового огня.

Комиссар постарел

И покинул меня.

Ничего не сказал,

Только шлемом махнул.

То ли в прошлом пропал,

То ли в завтра шагнул.

На распутьи стою,

Словно храм без икон.

А на землю мою

Опускается звон.

Я к нему не привык:

Он как будто ничей,

Колокольный язык

Возвращенных церквей.

Церковь—памятник всем:

И богам, и рабам...

Но от жизни совсем

В ней не спрятаться нам,

Что такое душа,

Где и холод, и жар?

Может, знал комиссар,

Что такое душа?

Нет, любым миражам

Больше я не пиит.

Почему же душа

Все болит и болит?

 

               СПАС

 

Пчелы гудом гудят:

Собирается мед.

Липы льют аромат,

Вся аллея цветет.

Я сажусь на скамью,

Надо мной тишина,

Где органы поют

И гитары струна.

То ли слышу собор,

То ли барда концерт?

У природы простор:

Ей неведом запрет.

Можно липы срубить

И спалить на кострах,

Но нельзя поселить

Здесь, как лешего, страх.

Вот бы нам чудакам —

                               человекам

Суметь, строя дом или храм,

Улыбаться и петь.

Вот бы нам чудакам

Урожай собирать,

И по нашим делам

Страха тоже не знать,

Ведь запрет и обман

Никуда не ведут.

Пусть играет орган,

Пусть гитары поют.

Неужели нельзя

Без кнута и дуги,

Дорогие друзья,

Дорогие враги!

Я встаю со скамьи:

Нет покоя душе.

Бьются мысли мои,

Словно стая стрижей.

Крылья вскинул закат,

Чтобы встретить восход.

Пчелы гудом гудят:

Спас медовый грядет!

 

               ПЕРВЫЙ ЛИСТ

                               Ирине

 

Первый лист упал неслышно,

Первый лист уже сухой.

Как же так,

               еще по крышам

Зной течет, июльский зной.

Все цветет и плодоносит,

Зелена земля кругом,

Но тропинкой тайной осень

Входит в лето сентябрем.

То росу она остудит,

То осину обожжет.

Погуляет — и отступит.

Погуляет — и уйдет.

Так ведется, так бывает:

У природы лад во всем.

Только молодость не знает,

Что стареет с каждым днем.

Мы давно в дорогу вышли —

Ты устала,

                       я устал.

Первый лист упал неслышно,

Пусть неслышно,

                       но упал.

 

               ЭХНАТОН

 

Ты говоришь, что Эхнатон,

Всего Египта фараон,

При жизни мастером отлитый

На веки вечные в металл,

Лишь потому известен стал,

Что был женат на Нефертити,

О, да!

               Прекрасная — прекрасна!

Сияет все в ее лучах.

Но почему такая ясность

В твоих изменчивых глазах?

Не опускай крылом ресницы,

Ромашку скромно теребя.

Пример далекой заграницы

Волнует, милая, тебя.

Зачем грозиться бровью черной?

Ты пошутила?

                       Я шучу:

Кружилась в танцах Гончарова,

Склоняясь к царскому плечу.

Красавица большого света

Была мечтой самой любви.

Но кто бы вспомнил Натали,

Не будь она женой Поэта?

 

               ПРЕД3ИМЬЕ

                       

                               Ирине

 

Улеглись устало ветры

В грудах листьев.

                       Тишина.

Старый сад предзимье встретил,

Весь просвеченный до дна.

Нам бы так:

                       Шагнув навстречу

Зимней зябкой седине,

Не сгибать уныло плечи,

Улыбнуться тишине.

Нет, не той густой, закатной,

Тишине,

               а той, что в нас:

Потому что все понятно,

Потому что пробил час.

Подбивай труда итоги:

Для труда и жизнь дана.

Сад стоит,

               стряхнув тревоги,

Весь просвеченный до дна.

Увезли плоды литые,

Улетели птицы прочь.

Только галки молодые

Прокричат,

               встречая ночь.

И садовник спрятал грабли:

Скоро вьюга засвистит.

А на ветке красной каплей,

Перевернутою каплей,

Гордо яблоко висит.

 

               СУДЬБА

 

Уходи от меня, дорогая:

Дорогим я не стану тебе.

Над березами галочья стая

Прокричала опять о судьбе.

Я не верю ни птицам, ни картам,

На ромашках гадать не люблю.

Улыбаюсь насмешливо фарту,

Никого ни о чем не молю.

Но крикливая черная стая

Разбудила тревогу не зря,

Уходи от меня, дорогая,

Не жалей моего сентября.

Догорят, досверкают осколки

Нашей радости,

                       сердце знобя.

Ты себя не обманешь надолго,

Если даже обманешь себя.

 

               АКВАРЕЛИ

 

                       В. В. Чернышовой

 

Акварели в апреле,

Акварели в июле,

И зимой акварели

На холсте не уснули.

То цветы голубые

Из-под снега глядятся,

То шары золотые

Под окошком клубятся.

То листва опадает

С пожелтевшего клена.

Кисть летает, летает

Удивленно, влюбленно...

Не беда, что случится

Цветовая промашка.

То заря, то зарница,

В небе крыльями машут.

То гривастые вихри

По деревьям кочуют.

И художница тихо,

Улыбаясь, ликует.

Не для денег старалась,

Не для славы трудилась.

Просто в детстве осталась

И ничуть не стыдилась.

— Здравствуй, девочка в бантах,

Позабывшая годы. —

Для любого таланта

Это — милость природы.

Но не часто начало —

Веха верной дороги.

Для себя рисовала,

Оказалось — для многих.

 

               МИРАЖИ

 

Давай, Луна, завяжем дружбу

Наперекор законам всем.

Ты в темном небе,

                       словно в луже,

Все золотишься,

                       а зачем?

Увы, того и я не знаю,

Зачем блуждаю по ночам.

Скучаешь ты,

                       и я скучаю,

Скучаем мы по миражам.

Они не только над пустыней

Всплывают,

               путников дразня.

О, миражи прекрасных линий,

Зарей означенного дня!

Вы где-то рядом,

                       где-то возле,

Возможно ль тронуть вас рукой,

Чтоб обернулся гулкий воздух

Рекой глубинно-голубой.

О, миражи в глазах любимой,

Губами к вам тянусь, тянусь!

Да только знаю, что обидой,

Одной обидой обожгусь.

Уж так заложено в природе,

Быть может, вовсе неспроста:

Когда находим —-

                       то уходим,

А не находим —

                       маята.

Бежим, спешим, за повороты,

За ту незримую черту...

Ты в темном небе ищешь что-то,

Я на земле чего-то жду.

На сердце узел туже, туже,

Ничем его не разрубить.

Давай, Луна, завяжем дружбу,

Чтоб Землю нам не разлюбить!

 

               ОПРОВЕРГАЙ

 

Не знаю, кто себя сильней.

Я не сильней,

                       хоть это больно.

Неволен я в любви своей,

В любви и нелюбви неволен.

Не паралич души виной —

Природа сердца протестует,

Когда рассудок ледяной

И в поцелуях торжествует.

Готов страдать и отвергать

Благие разума советы,

Чтоб никогда не потерять

Ушедшей юности приметы.

С годами надо быть хитрей.

Я не хитрей,

               хоть это больно.

Неволен я в любви своей,

В любви и нелюбви неволен.

Опровергай!

               Я слушать рад

Тебя, твой голос возмущенный.

Я снова, кажется, влюбленный,

Как много-много лет назад.

 

               ДРУЗЬЯМ

 

— Кому я нужен, ну, кому? —

Твержу себе,

                       строку не сдюжив.

А посему, а посему

Усталый дождь бредет по лужам,

И васильковых глаз

                               весна

Не для меня у солнца просит.

А мне одна, а мне одна,

Всегда одна сплошная осень.

Хочу любить,

                       а в сердце боль.

Стихи —

                       давно не удаются,

Как будто все побила моль,

А я не смог и оглянуться.

— Кому я нужен, ну, кому,

Немолодой и безызвестный? —

Но почему, но почему

В глазах друзей от гнева тесно?

Они, как строгая ГАИ,

Когда движение нарушишь.

Друзья мои, друзья мои!

Неужто я кому-то нужен?

Вы окружили вдруг меня

Своим раздумчивым терпеньем.

Моя родня, моя родня,

Мое быть может, воскрешенье.

 

               ОДНА

 

И вот одна,

               везде одна.

В квартире бродит тишина.

Глаза то кресло, то кровать

Найдут

               и начинают ждать...

Сейчас он сядет и вздохнет,

Газету шумно развернет,

Прочтет страницу:

                       — Слушай, мать,

А может малость подремать? —-

И стукнут шлепанцы о пол.

Но сердце вскрикнет:

                       — Он ушел,

Уплыл на дружеских руках

В последних, в траурных цветах, —

И вот одна, везде одна.

В работе выплеснув до дна

Души запал и сил запал,

Подумает:

               — И он устал.

А дома ужин не согрет.

Не куплен хлеб и чая нет.

Он любит свежий черный чай... —

И охнет, словно невзначай.

Глазами влажными замрет:

Он не вернется, не придет,

Уплыл на дружеских руках

В последних, в траурных цветах,

И вот одна и ест, и пьет.

Еще как-будто бы живет,

Как неуслышанная речь:

«Друг друга надо бы беречь!»

 

               РИСУНОК

 

                               Ирине

 

Твой четкий профиль не забуду,

Как не забуду голос твой.

Весна легла на землю грудью,

Чтоб таял морок снеговой.

И ты на солнце, на припеке

Стоишь.

               А за плечом стена,

Где ливня первого подтеки,

Как прошлой жизни письмена.

То зверь,

               или похож на зверя

Рисунок резко меловой,

То люди, словно бы в пещере,

О чем-то спорят меж собой.

Природа мудро воскрешает

Былых событий торжество.

Она-то знает, точно знает:

Проходит все, как все прошло.

И, может, солнце не забудет,

Лучом играя в тишине,

Оставить мне, оставить людям

Твой четкий профиль на стене.

 

               ФРАЗА

 

«А болеть надо тоже уметь!» —

Полюбилась крылатая фраза,

Зазвенела, как храмная медь.

Только фраза хитра и опасна.

Я храбрился, когда занемог,

Не стонал на столе у хирурга,

Занимался восток,

                       затмевался восток

Приходилось минутами туго. —

А болеть надо тоже уметь, —

Шелестели упрямые губы.

Отступила досадливо смерть,

Опустила победные трубы.

Я смеялся:

               я знал, что пройду

По траве, по зеленой прохладе,

Побываю в рассветном саду,

Где роса тяжелей виноградин.

Я вставал.

А за тонкой стеной —

То протяжные слезы, то вздохи...

Там проигран заведомо бой.

Там истоки уже пересохли.

Приходили врачи,

                       уходили врачи,

Торопились куда-то медсестры.

И родные дремали в ночи,

Отстрадав, отрыдав до погоста.

Понимаю, а сердце болит.

Понимаю,

               а как примириться,

Если мир за окошком звенит,

И заря над Землей колосится.

Мы, как рыбы, что пойманы в сеть,

До конца полоняне иллюзий.

Но болеть надо тоже уметь.

Не сробеть бы,

                       коль стану обузой.

 

               СКАЗКА

 

Возле умирающего волка

Плакала волчица одиноко.

Синие глаза ее темнели,

Слезы под луною стеклянели.

Мы себя любить не забываем:

Забавляем душу — и стреляем,

Чья-то пуля волка уложила,

На заре метель запорошила.

Не ушла волчица и не скрылась.

А в лесу облава повторилась.

Волки — это волки,

                       но порою

И они рискуют головою.

Егеря волчицу окружали,

Синие глаза ее сияли.

Стукнул выстрел гулко и упруго,

И она упала возле друга.

...Если в жизни всюду маски, маски,

Хочется поверить даже сказке.

 

               ПАЛЬМЫ

 

Мне смешно, когда поэт

Заявляет прямо:

— Не растут в Сибири, лет,

Никакие пальмы. —

А в Сибири пальмы есть!

Пальмы — дети юга —

Переносят славно здесь

Злой мороз и вьюгу.

Листья — веером, а в них

Крупные кокосы,

А на ветках молодых —

Синие стрекозы.

На меня глаза в упор,

Как иголки в пачке:

— Кедры, да!

                       А пальмы, вздор!

Ничего иначе,

Сад какой там, никакой,

Яблоки-кислушки.

Вызревал арбуз порой

Где-то возле Шуши.

Вот и все. —

                       Но ручейком

Радость с перезвоном:

— Может, пальмы под стеклом?

— Нет, они не под стеклом —

На стекле оконном!

 

               ПРОСТИ

 

                               Ирине

 

Шутить не надо всуе.

А я сказал жене,

Сказал, ее целуя:

— Не думай обо мне.

Прости-прощай, родная.

Быть может, не вернусь! —

Сказал, изображая

Комическую грусть.

Отъезд всего на сутки,

Зато какой кураж!

И в легковой попутке

Умчался, как в мираж.

Дорога, не дорога —

Метельная река.

Тревожно пела «Волга»,

Ныряя в облака.

К земле припало небо,

Земля взлетела в высь.

Тут скорости ire требуй,

Тут истово молись.

Шофер застыл глазами,

Шофер бледнел щекой,

Лучей скупое пламя

Гоня перед собой.

Но скользкий поворотец

Швырнул куда-то нас.

На миг блеснуло солнце —

И белый свет погас.

Последняя подробность

Мелькнула, как во сне...

Очнулись мы в сугробе,

В знобящей тишине.

Молчал мотор певучий,

И мой шофер молчал,

Лишь золотистый ключик

Качался и стучал.

Болело сердце тупо,

Болит и до сих пор.

— Прости, жена, за глупость,

За мой прощальный вздор. —

Наверно, существует

Судьбы сокрытый круг.

Шутить не надо всуе:

Слова —

               не просто звук!

 

               ЦВЕТНАЯ ВЬЮГА

 

                               Ирине

 

А я не знаю, порой не знаю,

Какое время года за окном,

Когда глаза, как тучи, наплывают,

Твои глаза, грозящие дождем.

Кажется мне, что темнеет округа,

Кажется мне, что на крыльях ветров

Кружится вьюга, желтая вьюга,

Желтая вьюга осенних лесов.

А мне не спится, порой не спится,

Зову напрасно и покой, и сон,

Когда твои коротенькие письма

Ко мне совсем не носит почтальон.

Кажется мне, что пустеет округа,

Кажется мне, что на крыльях ветров,

Кружится вьюга, синяя вьюга,

Синяя вьюга озябших снегов.

А ты не знаешь, порой не знаешь

Своей улыбки тихую зарю,

Когда ко мне ты голову склоняешь,

И я судьбу за все благодарю.

Кажется мне, что сияет округа,

Кажется мне, что на крыльях ветров

Кружится вьюга, белая вьюга,

Белая вьюга весенних садов.

 

               СТАРЫЙ СЛЕД

 

Меня занесло ненароком

На старый затянутый след.

И дрогнул доверчиво локон,

Качнулся в ресницах рассвет.

Отчаянный вал, закипая,

Меня с головою накрыл.

Я снова твердил:

                       «Дорогая!»

Казалось, я снова любил.

Она, осторожная, тоже

Тревожно касалась меня.

Все было на сказку похоже —

На счастье далекого дня.

Но вдруг, отшвырнув покрывало,

Она прошептала:

                               «Зачем?»

Молчала, как будто кричала

Всей памятью, опытом всем.

Зачем я уехал когда-то?

Зачем я вернулся назад?

Я не был ни в чем виноватым.

Я был до конца виноват!

 

               ЗДРАВСТВУЙ

 

                       Н. Шараповой

 

Здравствуй, соловей!

Ах, как я соскучился

По любви твоей,

Навека заученной.

Навека заученной

И извечно новой.

Как гремит над кручами

Слово

               и не слово!

Речи и не речи...

Но на сердце вольно.

Взять бы ночь за плечи,

Увести бы в поле.

И молчать, и слушать

Жаркое дыханье.

То ли вьюга кружит

Белое сиянье?

То ли звезды стаей

Улетают в небо?..

Соловей хрустальный —

Быль моя и небыль.

Зимний сон далече:

Кончилась зима.

Взять бы ночь за плечи –

И сойти с ума!..

 

               ПРИЗНАНИЕ

 

                               Ирине

 

Замонголились наши глаза,

Замонголились русичей лица.

Но когда полыхнет бирюза

У тебя в камышовых ресницах,

Я сторонне молчать не могу,

Я кричу:

— Ты моя Ярославна!

Я из плена к тебе убегу,

Из любого враждебного стана. —

Ты смеешься, ты гладишь, смеясь,

То лицо, то соломенный чубчик.

Может, самая нужная власть —

Диктатура горячего чувства.

Кто взбунтуется, кто возразит,

Если сердце озвучено сердцем?

Как озвучен бывает зенит

Жаворонком из нашего детства.

И не зря, позабыв обо всем,

Ни минут, ни часов не считая,

Мы друг друга куда-то несем, —

А над нами звезда голубая.

А вокруг и туман голубой,

Голубая роса под туманом…

Не дадим мы исчезнуть с тобой

На Руси синеглазым славянам.

 

               НАШИ СТИХИ

 

Скажу вам по чести,

                       как водится в песне,

Мое вдохновенье —

                       деревня моя.

Где так любопытно молоденький месяц

Следил, как над рифмами маялся я.

Я жадно и горько сосал сигареты,

Вышагивал гулко в просторной избе.

Мерцала звезда над уснувшей Планетой

Горящим окурком, прилипшим к губе.

А где-то веревки пеньковые вили,

В усмешке зубастой не прятали злость.

Из маленькой Чили, из огненной Чили

«Прощай, камарадос» —

                               ко мне донеслось,

Я бил по столу, как хмельной, кулаками,

Давно раздружившись с веселым вином.

Взлетало и падало сердце рывками.

Молоденький месяц молчал под окном,

А где-то рождался раскатистый грохот,

И сторонились не зря облака:

Огонь извергала из сопла эпоха,

Нацелясь к заветным своим берегам.

Поэт, как челнок, то в грядущем, то в прошлом,

То возле ракеты, то возле сохи...

И яростно ткутся в цветочек, в горошек

Живые и ноские наши стихи.

Назвать бы деревню,

                               да знаете сами»

Где зреют таланты рассветной Земли:

Она под Смоленском, она под Рязанью,

Она вся Россия вблизи и вдали.

 

               ЭМИГРАНТЫ

 

А таланты —

                       всегда эмигранты.

Это надо понять и принять!

Растревоженно били куранты:

Вот и Гоголь собрался бежать.

Что ему не жилось в Петербурге?

Что ему не жилось на Москве?

Бубенцами Валдайскими дуги

Захлебнутся в дорожной тоске.

Птица-тройка легко и послушно

Отразится в заливе морском,

И российские мертвые души

Оживут под гусиным пером.

Издалека Россия дороже,

Издалека Россия видней.

Невозможно Тургеневу тоже

Без чужих Елисейских Полей.

Будет сердце оставлено дома,

Будет болью питаться душа.

Это многим сегодня знакомо

За постылым хребтом рубежа.

Но таланты Земли неделимы.

Не пора ли России моей

Собирать сыновей нелюбимых,

Как любимых своих сыновей?

 

ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО

 

Увы, отсняла, отпела

Поэта большая душа.

Постойте!

               Отпело лишь тело,

Коль песня была хороша.

А песня,

               а песни парадом

На пленках, на дисках встают,

Как выкрик,

               как выхрип досады.

И что уж поделаешь тут.

Какие поставишь плотины? —

Не сдюжить плотине любой:

Из окон раскрытых —

                               лавина,

В закрытые двери —

                               прибой.

Не надо копаться в архивах,

Искать уголечки в золе:

Звучат эти песни с надрывом

В столице

               и в каждом селе...

Загадка,

               где все неизвестно,

Где столько от жизни всего.

И римский патриций, воскреснув,

Поклонником стал бы его!

Он был, как вулкан, неуемным

От первых шагов до конца

В своем триединстве огромном —

Поэта,

               артиста,

                       певца.

Вздыхаю:

               на сердце тревога.

Но, видно, на том и стоим:

Ушедшим такая дорога,

Какой не дается живым.

 

               ЦВЕТА И ФОРМЫ

 

Слышу звезды,

                       слышу росы —

Звукам утра кто не рад?

На губах моих покосный

Незабытый аромат.

Наплывает густо,

внятно Горьковатая теплынь:

— Здравствуй, медленная мята,

Здравствуй, мудрая полынь! —

И кому какое дело,

Что не вижу я ни зги.

Где-то небо заалело,

Чертят чибисы круги...

Кровью сердца, чуткой кожей

Постигаю лес, поля...

Невозможное, возможно,

Если хочешь жить не зря.

Доброта и чья-то жалость —

Дар неласковой судьбы.

Но любая в жизни малость

Не давалась без борьбы.

Распахнулся мир огромный

Грома,

               радуг,

                       тишины...

И его цвета и формы

Всем видны

                       и мне видны.

Потому, наверно, годы

Я потратил,

               чтоб сдружить

Одиночество природы

С одиночеством души.

 

               ТРАДИЦИЯ

 

Не зря пришла и прижилась традиция:

Платить поэту за стихи цветами.

Едва прощально стоит поклониться,

Как преподносят в целлофане пламя.

Уж как мороз вызванивает бронзово,

Уж как в окно заглядывает снег,

А ты пылаешь, подожженный розами,

Пылать приятно в розовом огне.

Вокруг беспечный бесконечный лепет:

Кому не любо торжества испить?

Наивны люди в сущности,

                                       как дети,

Особенно поэты,

                               что таить.

Но не всегда звезда сияет мило,

Унылый зал встречается порой.

Тогда слова проскакивают мимо,

Строка висит меж небом и землей.

...А он возникнет из оваций жидких,

Живой, в прожилках радужных, букет.

Такой букет однажды подержите,

Тяжелый как дуэльный пистолет!

...Я знаю,

               что заботы, повороты

Отваром желчи плещутся в крови.

Но без стихов —

               стихии первородной

Нет ни цветов, ни звезд, и нет любви!

 

               ПРОХОЖИЙ

 

Подошел, попросил закурить,

Извинился, в лице изменился

И вздохнул:

— Не умеем мы пить!

Покачнулся и вдруг прослезился.

По небритым белесым щекам,

Как дробины запрыгали капли.

..Если плакать легко мужикам,

Как же слабому полу не плакать.

Не забуду,

               как плакала мать,

Похоронку к лицу прижимая.

А вдали продолжали стрелять,

Кто-то падал, уже не вставая.

И девчата,

               платки закусив,

Незамужние бедные вдовы,

Столько пролили слез на Руси...

Все прошло,

               а вот плачется снова.

Плачут женщины в жгучей тоске

Одиночества,

               сколько их плачет!

Подойти бы,

               припасть бы к руке,

Убедить бы,

               что будут удачи.

Ложь святая —

               ты все-таки ложь.

Потому и молчу удрученно.

— Эй, прохожий, тебя не поймешь!

И тебе одиноко и больно? —

Я стою,

               я не знаю, как быть,

Я не все до конца разумею...

Не сумел он когда-то любить,

А теперь не умеет он пить,

И в итоге —

               он жить не умеет!

 

               ГОДЫ

 

Что-то мерзну на морозе,

Хоть мороз и невелик.

Что-то часто в сердце слезы

Закипают,

               как родник.

Почему-то сохнут губы,

Словно осенью листва.

Почему-то мне не любы

Утешителей слова.

То ли все от непогоды

В нашем северном краю.

То ли это просто годы

Замедляют кровь мою.

Тот же я —

               и вроде, молод

Нестареющей душой.

Но подкатывает холод

К сердцу

               тройкой расписной.

 

               СОЛОВЬИ

 

Опять не слышал соловьев,

Опять не слышал!..

Я стал давно белоголов,

Из моды вышел.

Об этом скучно говорить

И стыдно охать.

Умел служить,

                       стихи сложить

Умел неплохо.

И в школьный день,

                       собрав ребят,

Я на уроке

Читал без выбора подряд

Лихие строки.

Молчал инспектор гороно,

Молчал смущенно —

Постичь не каждому дано

Любви законы.

Методик столько —

                       сколько нас,

Влюбленных в дело.

Устал Пегас и

                       на Парнас

Бредет несмело.

Уже вокруг разлив цветов,

И зреют вишни...

А я не слышал соловьев,

Опять не слышал.

Печаль моя, друзья мои,

Смешная, вроде.

Но в жизни только соловьи

Извечно в моде.

 

               НОЧНАЯ ДОРОГА

 

Машина шины не жалела:

Летела в ночь, ломая мрак.

И вдруг метнулась ошалело

Из-под колес лиса в овраг.

Забылся жадный зов желудка,

Хоть запах зайца ноздри жег.

И только яростно и жутко

Блеснул глазами злой зверек.

Такой добычу не упустит.

Но удирал теперь косой

Под фарами,

               ушастый, русый,

Все по прямой, все по прямой...

Катился он комочком ваты.

Когда же будет поворот

По краю жизни непонятной,

Что нас спасет, его спасет?

Менялись быстрые картины:

То чей-то дом, то плес речной...

Урчал мотор, шуршали шины.

Сердца стучали вразнобой.

А мы, усталые, молчали,

Зазря машину торопя:

Мы никого не догоняли, —

Мы убегали от себя.

 

               ШОША

 

Шуршит тростник над Шошей:

«Хороший я, хороший!»

— Хороший ты, хороший:

Ведь ты растешь над Шошей.

А в Шоше —

               поищи —

Найдутся и лещи,

Язи найдутся в Шоше,

Лишь удочку возьму,

Лишь удочку заброшу

В таинственную тьму.

Глаза в глаза из глуби

Удача восплывет.

Но мы удачу губим

Уже который год.

То что-то вдруг осушим —

И замолчат ручьи,

Как будто вынем душу

Из матушки Земли.

То умно нахимичим,

Чтоб рожь расколосить,

Но ливням безразлично,

Куда отраву смыть.

О реки, наши реки,

Былая синева,

Как трудно им поверить

В защитные слова.

Шуршит тростник над Шошей

О том,

               что он хороший.

А я, безбожник истый,

Готов перекреститься,

Готов воскликнуть с дрожью:

— Помилуй Шошу, боже!

 

 

               В ДЕРЕВНЕ

 

Хорошо в деревне летом!

Ты приехал? —

                       И живи,

Жаворонка ранний лепет

Сердцем трепетным лови.

Вспоминай картины детства,

Что с годами все милей.

Снаряжай крючки да леску

На заглотистых ершей.

На ручей спеши,

                       умойся,

Поясной поклон творя.

Ни о чем не беспокойся:

В небе чистая заря.

Хорошо в деревне летом!

Но подходит сенокос.

Ты свою, по силам, лепту

В это дело тоже внес.

Врос в луга усталый, потный,

На плече коса блестит.

Непривычная работа

В каждой жилочке звенит.

Позабыт короткий отдых:

Огород зовет помочь.

Ты из лейки цедишь воду,

Звезды высыпала ночь.

Прочь лирические вздохи:

Жатва зреет в тишине.

Но отпущенные сроки

Отгорели, как во сне.

При луне асфальта лента

В город стелется домой.

Хорошо в деревне летом,

Приезжай теперь зимой!

 

               ГУСЬ

 

Завтра свадьба,

                       завтра дочь

Под венец, как говорится.

Гусаку нельзя помочь:

Пригодится к свадьбе птица.

Гусь не меньше, чем баран.

До чего же он осанен.

— Ну, плыви! —

                       И целый жбан

Корма высыпал хозяин.

— Ну, плыви, веди сюда

Свой гарем гусынь ленивых! —

Берег тих, тиха вода,

Над водой скучают ивы...

Ждет-пождет, цыгарки жжет

Человек — венец природы.

Но кормиться не плывет

Гусь — венец самой свободы.

В нем не умер неба зов.

В нем вскипает и нередко

Кровь, загадочная кровь

Осторожных диких предков.

Возгордясь на век собой,

Мы готовы удивиться,

Если наших душ настрой

Чует зверь и чует птица...

Кто здесь умный, кто дурак? —

Завязался узел туго.

Шею вытянул гусак,

Гоготнул на всю округу.

Мол, хозяин, без меня

Свадьба ваша обойдется.

И поплыл, гусынь маня,

Вдаль, где выплеснулось солнце.

 

 

               ЛЕСНАЯ ФЕЯ

 

                               Анне

 

Говорить красиво не умею,

И не смею задержать слова.

Милая моя лесная фея,

Ты права,

               ты, кажется, права.

Лес хорош,

               когда резвятся тени,

Кружевные тени на траве,

Словно бы цветные сновиденья

В маленькой тревожной голове.

Лес хорош,

               когда тебе послушны

Песни птиц и голоса зверей...

Не зазря пророчица-кукушка

Повторяет это на заре.

Лес хорош,

               но детям, детям плохо,

Плохо детям в дымных городах.

Нужен доктор.

               И явился доктор

С незабудкой в голубых глазах.

Незабудка не цветет спокойно, —

Знойно синева густеет в ней:

Если пациенту очень больно,

Доктору всегда еще больней.

Доктор, доктор,

               лето доцветает,

Побывать бы в ягодном лесу.

Но за дверью очередь вздыхает,

Нянькая младенцев на весу.

Поправляя беленький халатик,

Ты улыбкой столько говоришь,

Что, наверно, на поэму хватит

Грусти той,

               которой ты грустишь.

Ты молчишь:

               ты здесь куда нужнее,

Хоть нередко кругом голова.

Милая моя лесная фея,

Ты права,

               ты, кажется, права.

Ну, а лес,

               он, вобщем, обойдется.

Заведется много фей других.

Только жаль, что мне уж не придется

Пить росу с горячих губ твоих.

 

               РИМЛЯНКА

               

                       Валерии Суворовой

 

Рим бушует, плачет, торжествует...

Судьи судят, стража сторожит.

Каждый вечер, стражников минуя,

К подземелью женщина спешит.

Обреченный умирать от жажды,

Умирать от голода

                               отец

Ждет ее,

               он воспаленно страшен,

Вопреки рассудку - не мертвец.

Невдомек ни умудренным судьям,

Ни хмельным солдатам-молодцам,

Что римлянка кормит, кормит грудью

На смерть осужденного отца.

Я не знал ни Фландрии, ни Рима.

Рубенса не знал, как величать.

Просто потрясла меня картина

И невольно вспомнилась опять.

Кто-то скажет,

                       что придумка это,

Что художник это сочинил.

И заснет блаженно до рассвета,

Чуя в жилах половодье сил.

Я не стану к спящему стучаться:

Пререканьем горечь не избыть.

Если разучились удивляться,

Значит разучились и любить.

Потому ютится в комнатушке

Бывший воин,

                       сыновьям чужой.

Чьи-то позабытые старушки

Из приюта просятся домой.

Вяжут, словно в баню, узелочки

И бредут с надеждой за порог:

— Вот приедут, — обещала дочка.

— Вот приедут, — обещал сынок.

Но сгорают порохом закаты,

Доцветает за апрелем май...

Мы, быть может, расщепляя атом,

Расщепили души невзначай.

Что-то с нами сотворилось, люди!

Не пойму до точки, до конца.

...А римлянка кормит, кормит грудью

На смерть осужденного отца.

 

 

               ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

 

День рожденья —

                       день цветенья,

День смятенья,

                       день мечты...

Только нету дня прозренья

В жизни полной суеты.

Сколько я отметил шумных

Этих праздников своих:

Часто умных и неумных,

Часто трезвых и хмельных.

Золотым запасом истин

Щедро полнились года,        

Но прозреньем похвалиться

Мне случалось не всегда.

Так само собою вышло

Или все наоборот —

Синякам своим и шишкам

Я давно утратил счет.

...Я шарахался вначале

То к деньгам:

                       рубли, рубли...

Но червонцы уплывали,

Как чужие корабли.

То костер высокой славы

Душу жег.

                       До что о ней!

Слава —

                       баба злого нрава,

Коль ушла,

                       так не жалей.

Не случайно эти кочки

Расставляет всюду жизнь.

На моих ошибках, дочка,

Если сможешь,

                       научись.

Не ищи в судьбе покоя.

Что покой?

Он трын-трава.

Деньги, слава —

                       все пустое,

Лишь любовь всему глава.

 

 

               СЛУЖЕБНОЕ КРЕСЛО

 

Обойди кругом и приглядись:

Кресло — это вовсе и не мебель.

Слышишь, как зовет оно:

                                       — Садись!

Ну, садись, хозяин мой, не медли.

Обойму тебя и подниму

Над людьми и даже над законом,

Почему?

               Да просто потому,

Что в родне моей бывали троны.

Балдахин парчовый помню я,

Золото короны,

                       рядом стражу...

Трепещите, горы и моря!

Трепещите, лапотные пашни!

Не шутейна царственная власть.

Только что-то с нею приключилось:

Над страною буря поднялась,

И корона с трона покатилась.

Я не трон,

               но горжусь собой:

Скольких я вознес,

               умом нехватких.

Не волнуйся, будет все в порядке.

Ну, садись,

               пока не сел другой.

 

 

               НА ШАХМАТНОМ ПОЛЕ

 

На шахматном поле фигуры сражались,

Метались крылатые флаги.

У черных ладьи, словно в бурю,

                                               качались,

Вот-вот и потонут бедняги.

Пехота у черных в засаду попала,

Ей некуда стало деваться.

Тогда королева вперед поскакала:

— Солдаты, не смейте сдаваться! —

А что же король?

                       Он стоит и вздыхает,

Судьба короля решена:

За все королева всегда отвечает,

Во всем виновата жена.

Ах, Ваше Величество,

                       сделайте милость:

Отдайте приказ к отступленью...

Последняя крепость уже задымилась,

Слоны боевые в смятенье.

Подковы горячий скакун потерял

И начал в бою спотыкаться. —

Но меч королевы вдали засверкал:

— Солдаты,

                       не смейте сдаваться! —

А что же король?

                       Он стоит и вздыхает,

Судьба короля решена:

За все королева всегда отвечает,

Во всем виновата жена.

Над шахматным полем труба прокричала,

И черным пора бы сдаваться.

Тогда королева надменно сказала:

— Король не умеет сражаться!

 

 

               ПИГМАЛИОН

 

Резец отложен.

                       Невозможно

Резцом добавить что-нибудь.

Ваятель робко и тревожно

Погладил маленькую грудь.

Под крышей голуби стонали,

Олива под окном цвела...

Но губы статуи молчали,

Увы, лишенные тепла.

Слоновой кости блеск рассветный

Слепил художнику глаза.

Литого золота браслеты

Он ювелирам заказал.

Он заказал на торге тогу,

Как для невесты молодой.

— Пигмалион, побойся бога,

Не делай статую смешной.

Она прекрасна без нарядов,

Амуру славная мишень. —

Но не вернуть на землю взгляда,

Где промелькнула Зевса тень.

Затворник, сердцем непохожий

Ни на кого,

               чего-то ждал,

На холостяцком жестком ложе

Плечо точеное ласкал.

О, как мечта в душе звенела!

О, как душа звенела в нем!

И кровь прощально закипела

Испепеляющим огнем.

За все на свете не ручаюсь,

По слухам это говорю:

Отдал он статуе,

                       отчаясь,

Невинность гордую свою.

Киприда,

               преклони колена!

Склонись главою, Аполлон:

Белым-бела, как в море пена,

Красавица стряхнула сон.

В глазах ее заря плескалась,

С горячих губ срывался крик,

Быть может, это показалось

Ему?

               Наверно, показалось.

Но миг любви —

                       великий миг!

 

 

               ЖАЛОБЫ АФРОДИТЫ

 

Когда это было?

                       Давно это было.

Царевича Кипра богиня любила.

Случилось такое,

                       печаль не избыта,

Ему и не снилось,

                       что я - Афродита.

Веселый, беспечный,

                       он плыл порыбачить

Рыбачкой садилась я в лодку удачи.

Я парусом правила, ставила сети —

Безумство и чудо вершились на свете...

А он улыбался

                       и шел на охоту —

Я рядом брела по горам и болотам.

Я ела с ножа подгорелое мясо,

Царевича тешила песней и пляской.

А он улыбался,

                       он стрелы точил:

Он старого вепря еще не убил.

Просила, молила:

— Не надо, не надо!

Кабан и хитер, и не знает пощады. —

Едва отлучилась,

                       зачем отлучилась? —

Беда навалилась, как Зевса немилость.

Я рощи крушила, дробила я скалы,

У тела царевича ночь простояла,

И, словно бы жрица,

                       молитву творя,

Я женскому сердцу сказала не зря:

— Любовь безответная —

                       тоже любовь,

Но к этой любви ты себя приготовь,

 

               НАРЦИСС

 

Как звезды в синюю пучину,

Тянулись женщины к нему.

Едва ли ведал он причину,

Я сам причину не пойму.

Тобой живу и для тебя танцую,

Охотник,

               гордый и холодный,

Стрелял в оливах голубей.

Любил себя,

               любил свободу,

Всегда один, всегда ничей.

Случалось,

               шутки ради крикнет:

— Ау! —

               И нимфа торопясь,

К Нарциссу трепетно приникнет,

Зазывной страсти не стыдясь.

Потом казнит воспоминаньем

Себя во сне и наяву.

Потом твердит как заклинанье:

— Ау, Ау! —

Но кто услышать не захочет —

Не слышит жалобы чужой.

Охотник, как хмельной, хохочет

С другой красавицей лесной.

Красавица купает пальцы

В его кудрях:

                       — Остановись! —

Но лепестками розы платьице

По бедрам заскользило вниз.

Быть может, мы, влюбляясь, любим

Саму любовь?

                       Вопрос непрост.

Нарцисс навек остался людям

Цветком,

               прозрачным, словно воск,

И, как молящийся облатку,

Невольный чуя холодок,

Чудачки милые украдкой

Целуют траурный цветок.

О женщин жертвенные души,

Я слышу ваш смущенный глас: —

У каждого свои игрушки,

Не отнимайте их у нас! —

 

               ТАИС АФИНСКАЯ

 

Был город взят.

                       А город, новый, новый.

Ни памятников здесь,

                       и ни дворцов.

Какой-то вождь,

                       наверно непутевый,

Его построил на костях рабов.

Солдаты пировали, как ведется,

Срывая с амфор Бахуса печать.

Я Амазонкой ехала под солнцем,

Сверкая шлемом, восхищая знать.

Потом плясала под луной высокой —

Звенели кубки, плавилось вино,

На грубых лицах корчились пороки,

Но мне, гетере, было все равно.

Не просто нам отстаивать свободу,

Не потому ли вянет красота?

У женщин всех времен и всех народов

Природная сокрыта чистота.

Любуйтесь жадно воины-герои! —

Трусливых Македонский не держал.

Он возлежал

                       и медленно за мною

Из-под ресниц тяжелых наблюдал,

— Мой господин!

Душа моя, тоскуя,

Тебе поет орфеевой струной,

Тобой живу и для тебя танцую,

Тунику прочь —

                       я вся перед тобой!

О, я, Таис,

                       умею одеваться

И раздеваться я умею так,

Что статуи готовы улыбаться,

Готовы совершить греховный шаг. —

А факелы плескались, как знамена.

Афины вспомнились,

                       сожженные до тла,

О город мой,

                       ты будешь отомщенным!

Я крикнула у царского стола:

— Хочу, чтоб ночь сияла полководцу,

Хочу костер огромный,

                                       гей, огня! —

Швыряли пламя в окна и в колодцы...

Пожар метался до начала дня.

Бродила я, смущенная, в лощине

Среди шатров и боевых коней.

Всесильны боги,

                       и сильны мужчины,

Наверно так,

                       но женщины сильней!

 

               ЯРОСЛАВНА

 

Князь уснул,

                       большой, родной до боли,

Игорь мой, хвастливый, как дитя.

Прискакал, примчался из неволи,

Иноходца плетью торопя.

Конь храпел.

                       Ворота распахнулись.

Крикнул Игорь:

                       — Ладушка, встречай!

Ярославна!

                       Мы домой вернулись,

В гридницу зови и угощай. —

Терем зашумел, заволновался,

Радость расплескала тишину.

Пил и ел хозяин,

                       и смеялся,

Что остался жив и не в плену.

— Понимаешь, девы обольщали!

Понимаешь, как хитер Кончак!:

Саблю подарил булатной стали,

Дал шатер шелковый, вот чудак!

Я ужом уполз из-под надзора,

Волком рыскал по чужим степям,

Лебедью метался по озерам

И таился рысью по лесам.

Сколько стрел пропело понапрасну:

Русича не просто усмирить. —

Говорил,

               а взор, веселый, ясный

Сном смежало, сон не победить...

Князь уснул,

               а я припоминала,

Как узнала о беде лихой:

Бой проигран,

               полегла дружина.

Окружили князя, увезли.

Плач катился по горам и долам,

Не в подолы падала слеза.

А гроза уже копилась в тучах,

Лучник-ветер стрелы оперял,

Я ночной кукушкой куковала,

Рассказала звездам обо всем,

Гром просила, ураган просила

И молила землю нам помочь...

Князь уснул.

               Горячечная влага,

Как роса осыпала чело.

Игорь верит в хитрость и отвагу.

Я-то знаю,

               что его спасло!

 

               БРУТ

 

С Иудой рядом имя Брута

Пустые ставят языки.

А мне плевать на словоблудов,

Которым все всегда с руки.

Я словно слышу Рим пурпурный,

Свободы пламенный восторг.

Но Цезарь, умный Цезарь, сдуру

Себя на царство в Риме - грох.

Качнулся Рим, волной тревога

По улицам и по дворцам.

Суровый Брут молчал не долго:

— Я Рим тирану не отдам! —

Да, были гордые граждане,

Аж зависть обжигает дух.

Такие в мифах и в сказаньях,

О них века гуляет слух.

Но падая на мрамор, Цезарь

Воскликнул гневно:

                               — Брут, и ты?

Он одержимо Бруту верил,

Сжигая за собой мосты.

А мне плевать, что Брута имя

В измену кем-то включено.

Случись бы мне родиться в Риме,

Я с Брутом был бы заодно!

 

               МОНОЛОГ САЛЬЕРИ

 

— Злодейство и гений совместны,

Маэстро Сальери не трус.

Истории точно известно,

Как в сердце вползает искус.

Соперников били, травили,

Томили от света вдали...

Но гордые души любили,

Творили во имя любви.

И Моцарта Вена прохладно

Встречала.

               Но Моцарт творил.

Он был нераскрытой громадой,

Грядущего гением был.

Народные песни и танцы —

Начало великих начал,

Вольфганг без обычного глянца

В симфониях вдруг воскрешал.

Коробило это дворцовых

Ценителей:

               век не приспел

Для звуков горячих и новых,

Которыми Моцарт владел.

Он видел симфонию сразу

От ноты до ноты, как бог.

Поверьте, что это не фраза:

Я ведаю в музыке толк.

Гармонии вечный служитель,

Талантом и я наделен.

А кто же в искусстве, скажите,

Себя почитает нулем?

Я был царедворцем богатым,

В столицах Европы своим.

А Моцарт простым музыкантом,

С карманом извечно пустым.

И зависти старая песня

В душе не звучала моей.

Злодейство и гений совместны, -

Такое, быть может, и лестно

Кому-то.

               Но я — не злодей!

 

 

             МОНОЛОГ ОТРЕПЬЕВА

 

Годунов, перетрусив, ославил

Беззащитного, Гришку, меня.

И Бориску никто не поправил

До последнего года и дня.

Или, может, царям и поныне

Доверяет великий народ?

Так мое непутевое имя

Где-то рядом с царями живет.

Я — Отрепьев,

                       и, вроде, Лжедмитрий.

Но я чести такой не хочу.

Вы автографы наши сравните, —

Вам такое теперь по плечу.

Не сойдутся каракули наши, —

Ни мои,

               ни ворюги-царя.

Я — монах, секретарь патриарший,

Говорю вам об этом не зря.

На Кремлевском подворье, в столице,

Гришку знали,

                       еще бы не знать.

Патриарх и бояре-лисицы

Гришку звали указы писать.

Позабыли?

               Какое затменье!

Злость во мне и сосущая грусть.

Мы давно отошедшие тени,

Но осталась любимая Русь.

Я ли Родину продал полякам,

Я ли был на ворухе женат?

Я пошел бы скорее на плаху,

Чем устраивать злой маскарад.

Я прошу,

               исторический ребус

Разгадайте:

               монах ни при чем.

Я — Отрепьев,

               но я - не отребье.

Я — не Каин!

               И точка на сем.

 

               ПЕРСИЯНКА

 

Какая тишь:

                       звенит камыш,

Скрипят уключины, скрипят.

Уже костров не разглядишь,

Где зло ватажники галдят,

Я словно вижу,

                       как Степан

Суровит брови и молчит.

Его турецкий ятаган

По рукоять огнем облит.

Я — персиянка,

                       я — ничья,

Дружине я — как слезный дым,

Любовь безумная моя

Смущала их, мешала им.

Когда удача в дом гуртом,

Они прощали жизнь мою.

Когда беда стучалась в дом,

Они у злобы на краю.

Они готовы в шелк шатра

Вонзить татарские ножи.

Я не казацкая сестра,

А потому — дрожи, дрожи.

Я чутко слушала шаги:

Они грузны, они грозны.

— Аллах великий! Помоги!

Дожить сегодня до луны.

Пускай небесным фонарем

Осветится могучий лик.

Побудем мы еще вдвоем

Хотя бы миг, последний миг! —

Я так молилась каждый раз,

Швырнув монисто па ковер.

Но, как шайтан, вбежал в шатер

Однажды Филька, щуря глаз.

Казак сердился:

                       — Все! Шабаш!

Твои моления пусты.

Он не разбойник, Стенька наш,

Он волю дать пришел.

                               А ты?!

Сюда, как гром идет война,

Но мы тебя убережем.

Сбирай жупанчики княжна! -

И мы — на струг,

                       и мы плывем.

Какая тишь:

                       звенит камыш,

А за кормой — чадрой туман.

— Не забывай меня, Степан.

Мой атаман, ты победишь! -

 

               МАРИНА МНИШЕК

 

Говорят, отравили Марину.

Говорят, что сама умерла.

Как постигнуть былого глубины —

И благие, и злые дела.

Перепутались корни событий

В непролазной чащобе веков:

То Борис Годунов, то Лжедмитрий,

То под Тушиным гривы костров...

Угадать промелькнувшие тени,

Угадать и понять не судьба:

Кто кому послезавтра изменит,

Кто обманет других и себя?

Но Марина всегда неизменна,

Непокорна шляхетская кровь.

У Марины ресницы как тени,

Чуть изломана гордая бровь.

Отступиться, убраться с чужбины

Под родительский кров? —

                                       Никогда.

Есть и будет царицей Марина,

Ей по силам любая беда.

Пусть убит и развеян по ветру

Муж ее,

               но остался престол.

И она не засохшая ветка,

Украшавшая некогда ствол.

И в другом она мужа признает,

Расцелует у всех на виду,

Хоть душою он волк или заяц...

Голова у Марины в бреду.

Все ей помнятся белые кони

В красном бархате царственных сбруй,

В золотой всероссийской короне

Камни, камешки огненных струй.

Патриарха склоненная выя,

Храм венчальный, во храме огни, —

Все ее.

               Все по-царски красиво.

Матка боска былое верни!

Только власть — не всегда именины.

Громыхнула засовом тюрьма.

Говорят, отравили Марину, —

Отравилась Марина сама.

 

               ПЕРСТЕНЬ ПУШКИНА

 

Изумруд интальо:

                       где же он?

Он сверкал на пальце у поэта,

Навевая то короткий сон,

То вбирая зоркие лорнеты.

Зеленела и зимой весна

В теплом камне.

И стихи рождались,

Наплывая шумно, как волна,

Негодуя, радуясь и маясь...

Талисман, наверно, ни при чем.

Только Пушкин веровал примете;

Кто-то видит что-то в голубом,

Кто-то видит что-то в красном цвете.

Плиний изумруд боготворил,

Гете поклонялся изумруду,

Пушкин изумрудом дорожил —

Кто наследник?

                       Я гадать не буду.

Ищут, пишут и во всю творят

Без меня безумные легенды.

Судьбы за легендами стоят,

Стоики,

               без шансов на победу.

Знаете,

               а, может, смысла нет

Рыться в пыльных мемуарах годы?

Вот придет такой же к нам поэт,

Он придет:

Россия не бесплодна!

Он придет,

               и нет сомнений тут,

Он, быть может, где-то подрастает.

И заветный вечный изумруд

У него на пальце засверкает!

 

               ПОСЛЕДНИЙ ШАГ

 

И вот Россия под копытом

Его коня —

                       какой восторг!

Роса лучами не испита,

Метнулся в лог лобастый волк. —

Дика страна и неоглядна! —

И корсиканец поскакал.

Ему свидетелей не надо:

Сегодня он торжествовал.

Махнул рукой —

                               и все отстали.

Остался Неман за спиной:

Березы русские мелькали,

Как ружья стражи полковой.

Кремень пустынного проселка

Подковная дробила сталь,

Срывала ветром треуголку.

Глаза ловили, пили даль.

Судьбы изменчивую милость

Он приручил и обуздал,

О чем и Цезарю не снилось,

И Македонский не мечтал...

Он сам себя влюбленно слушал,

Надменно образы творя:

Ключи на бархатной подушке,

Дворцы Московского Кремля...

Но что случилось — конь споткнулся.

Мужик, на посох опершись,

Стоял и в поясе не гнулся,

Лишь брови тучами сошлись.

— Пора назад! —

                       Он ехал шагом.

Змеей вползала в душу злость:

Ему подсунули конягу —

Не зверя,

               а гнилую кость.

Уже в армейском грозном гуле

Он прокричал, со всеми крут:

— Другую лошадь,

                               этой — пулю,

В овраг ее, пусть волки жрут. —

А мимо гордо плыли стяги —

Величья радужная тень.

Последний шаг — он в первом шаге.

Он в первом шаге —

                               судный день.

 

               НУ, ЧТО Ж ...

 

               Мы все учились понемногу...

 

                               А. С. Пушкин

 

Мы все стареем понемногу.

Тревогой путь не отмечай:

Какую ты прошел дорогу,

Подскажет сердце невзначай.

Оно подскажет или скажет...

Оно сказало,

                       хоть кричи.

Но вот какой больничный казус

Мне не показаны врачи.

Они давно рукой махнули:

Живи, мол, сколько проживешь.

Я принимаю, словно пули,

Чужую боль, чужую ложь...

То задыхаюсь, то бледнею,

Как в заколдованном кругу.

Смолчать бы надо —

                               не умею.

Пройти бы мимо — не могу.

Таким уж, видно, уродился,

На свете столько чудаков.

Птенец в груди опять забился,

Как будто улететь готов.

Ну, что ж,

               погаснут разом росы,

Звезда покатится в поля.

Из космоса уходят в космос,

Уйду и я,

               живи Земля...

 

               * * *

 

Такого не бывало, не случалось.

Густеет кровь, как прошлогодний мед.

Она по жилам, словно бы усталость,

Тяжелая и вязкая течет.

Пугаться не пугаюсь,

                               но признаться,

Меня теперь смущают старики:

Я не хочу клюкой вооружаться

И не смогу, наверно, без клюки.

Еще бодрюсь, еще стихи читаю

Про некую любовь и красоту,

Еще в глазах у женщин воскрешаю

Заветную поблекшую мечту.

Нажать на тормоза совсем не просто:

Инерция придумана не мной, —

Хотя уже по краешку откоса

Врезаю след слабеющей строкой.

Души своей последнюю теплинку

Другим отдать отчаянно стремлюсь

И слышу, как позванивают льдинки

Под самым сердцем, навевая грусть.

Когда же это резво отшагалось

На дальний и манящий огонек?

Не верил я, что вероломна старость,

А вот пришла —

                       и силы, как в песок.

 

               П О Э М Ы

 

 

               НОЧЬ КНЯГИНИ ОЛЬГИ

 

Над Киевом кружилась ночь —

Какой от Ноя не бывало.

Солома с крыш летела прочь,

Река под кручами плясала,

Как будто старый водяной

Собрал русалок и резвится.

Под каждой княжеской ладьей

Волна у берега клубится.

Ладьи причалили давно, —

Вдали осталась Византия,

Где ничего не решено:

Не стала миссия Мессией.

Царьград юлил, глаза косил,

Скрывая каверзные страсти:

Боится он степной Руси,

А кто боится, тот опасен.

А кто боится, тот кует

Мечи, вынянчивая силу.

От страха первым нападет,

Покуда ярость не остыла.

Княгиня горько горний путь

Посольства

                       вновь переживает:

Совет боярский

                       ну, ничуть,

Ничуть ее не понимает.

Хотелось книгой и крестом

Добиться мира и покоя.

Но чует сердце:

Грянет гром, Нависло небо грозовое.

...Идут дожди на всей земле,

Идут дожди в душе княгини.

На славном Киевском Столе

Уже другому быть отныне.

...«Стара, старалась, видно, зря:

Слова вельмож — слова пустые.

Поднимет скоро якоря

Святая злая Византия».

Не спится Ольге.

                       Киев спит.

И кузнецы, и кожемяки,

Кто сыт сегодня, кто не сыт

В дубовые вдавились лавки.

В холодном мокром серебре

Каштаны тяжко наклонились.

На Красной Княжеской горе

Бояре даже не ложились.

Гора гудела как струна.

Княгиню Ольгу осуждая:

«Древлян примучила она,

Себе опору умножая.

Сожгла «гнездо»,

                       а что с того?

Не велика для них поруха.

Кого казнила?

                       Никого,

Не отсекла ни длань, ни ухо...

Забыла честь —

                       забыла месть,

За мужа месть,

                       за око—око.

Была пастушкою и есть

Невесть какой земли далекой.

Не вобрала она душой

Гордыню княжеского рода.

С Царьградом тешится игрой.

Крестилась Кесарю в угоду».

...Сказать бы им из наших дней:

«В ночи сычами не таитесь.

Княгине Ольге поклонитесь,

Плечо свое подставьте ей.

Века стирают и гранит.

Хотите в памяти остаться?

Но опыт жизни говорит, —

До злобных душ не докричаться», .

..Мужи потели за столом,

Купая бороды в братинах,

То угощаясь пирогом,

То обжигаясь речью длинной.

«Едва жива, а целый год,

Меха и гривны расточая,

Толкалась у чужих ворот,

Скопцов заморских ублажая.

Такое кончится бедой;

Перун печалится на бреге.

На Диком Поле всей Ордой,

Как волки, рыщут печенеги.

Не уберечь в ларях добра,

Пожар над Киевом займется».

Гора гудела до утра,

Задвинув ставнями оконца.

...Идут дожди по всей земле,

Идут дожди в душе княгини.

На славном Киевском Столе

Уже другому быть отныне.

Не просто это сознавать,

Постигнув козни кости белой.

В хоромах душно.

                       Чем дышать

На грани грозного предела?

Лампадка желтым мотыльком

Перед глазами трепетала.

В глазах огромных степь кругом

Кровавым терном зацветала.

Коня бы Ольге.

                       Конь лихой

Летел бы, слушаясь уздечки.

В кольчугах гридни за спиной,

А впереди, быть может, сеча.

Который год, который век,

К мохнатым гривам припадая,

На Русь пускаются в набег

С теплом весенним вражьи стаи.

И пахарь, отложив соху,

Кобылку резвую седлает,

И мечет стрелы на скаку,

И грудью стрелы принимает.

За городской крутой стеной

Не прячет он свою утробу.

«Когда же мы о хлеборобах

Скорбить сподобимся душой.

Они сбирают вечно, свято

Крупицы жизни как пчела.

На их плечах и наше злато,

И наши ратные дела.

Бояре, русичи мои,

За морем вызревают тучи!»

Мрачнела Ольга:

                       хлад в крови

Сердил ее, сердил и мучил.

Хотелось бровью повести,

Ногою топнуть, как бывало.

Но в долгом княжеском пути

И поседела,и устала.

...Идут дожди на всей земле,

Идут дожди в душе княгини.

На славном Киевском Столе

Уже другому быть отныне.

...Сказать бы ей из наших дней:

«Ты не печалуйся, ах, Ольга!

Друзей твоих на свете столько,

Что не вместить России всей.

Они с тобой, лишь позови,

Они в потомках синеоких,

Кто побывал в боях жестоких

Во имя чести и любви.

Таким нельзя не доверять.

Ты распахни пошире вежды:

Твой старший сын — твоя надежда,

В делах тебе самой подстать.

Глядит, как Сокол, Святослав,

У Святослава нрав отцовский».

...Княгиня, четки перебрав,

Прозрила снова берег псковский.

Родимый берег, перевоз,

В ладье веселый киевлянин.

Качнулся плес, широкий плес

В лиловом ласковом тумане.

Девчонка робко замерла,

Когда явилась рядом суша:

Улыбка князя обожгла

Совсем не опытную душу.

Улыбка князя.

                       Кто же знал,

Что это князь.

                       Он улыбнулся,

Зимой вернуться обещал,

И в лес, как в омут, окунулся.

...«Судьбу попробуй угадать!

Ах, Игорь, Игорь — светоч милый!

Кому бы дерзости хватило

Пастушку взять, в княгини взять.

За мной теперь долги, долги.

Но смерть крылом ревниво машет.

О, матерь божья, помоги

Руси многострадальной пашей.

Я чую легионов шаг.

Грядут года, года крутые!

Поймет ли сын, что главный враг

Не печенег, а Византия?»

...«Сказать бы ей из наших дней,

Что сын поймет, поймет не сразу

Своих врагов, своих друзей.

Но застревают в горле фразы.

Гляжу в глубинные века,

Гляжу вокруг, гляжу —•

                               и что же?

Моя Россия велика,

Живет, сама себя стреножив,

Самой бы справиться с собой.

Но, как всегда, ее боятся.

А ночь за пенною рекой

Голубизне готова сдаться.

Лазурь и мрак сошлись в борьбе.

В природе так и есть, и было.

В кузнецкой дымной слободе

Ударило трезвоном било.

Княгиня возле алтаря

Склонилась, день благословляя.

Как красный щит встает заря,

Победу света обещая.

 

                       НАЧАЛО

 

               ВМЕСТО ПРОЛОГА

 

               В Петрограде в 1915 году в издательстве Попечительства Императрицы Марии Александровны о слепых вышел в свет III том работ Константина Карловича Грота, государственного и общественного деятеля России XIX века. На 180 странице Грот пишет: «В России правильное воспитание и обучение слепых детей вошло в употребление очень недавно, почему имена двух знаменитых людей (родом из Франции) Валентина Гаюи и Людовика Брайля, живших в конце прошлого и в начале нынешнего столетия, у нас еще мало известны.

               Между тем этим двум талантливым филантропам человечество обязано, что слепые имеют в настоящее время возможность действовать и работать почти как зрячие».

 

       ВАЛЕНТИН   ГАЮИ

 

В поэзии

               лоска и глянца

Я, словно проказы, боюсь.

Поклон тебе, славная Франция,

За эту деревню — Сент-Жюст.

Не надо, Париж, удивляться,

Что я, россиянин простой,

Не стану тобой восхищаться

Дворцовой твоей красотой.

Дворцам я готов поклониться,

Где царствует прошлого тень.

Но в жизни любая столица —

Ничто без своих деревень.

Сент-Жюст не отлична от прочих:

Каштаны, да крыш камыши,

Да серой вилючею строчкой

Деревню проселок прошил.

Стояли как сети тенета,

Сновал очертевший челнок.

Рудничная эта работа —

Не сладкий семейный кусок.

Едва ли она уцелела,

Забытая нынче Сент-Жюст,

Где вырос отчаянно смелый,

Теперь знаменитый француз.

Белея холщовой рубашкой

На ржавчине куцых полей,

Гонял он с друзьями бесстрашно

Господских шальных голубей.

Но разом взрослея глазами,

Как это умеют мальцы,

Он молча следил за слепцами:

Влеклись бечевою слепцы.

Тревожно соседи вздыхали,

Крестились тайком неспроста

И в руки каликам совали

Гостинец

               во имя Христа.

Не знал, Валентин,

                               что от века,

Теряясь в тягучей дали,

Бредут бедолаги — калеки

По всем государствам Земли.

...О Греция

               мраморной эры!

Под всплески морей голубых,

Под песни слепого Гомера

Не тратилась ты на слепых.

...О Рим,

               властелин златоглавый!

В сияньи своей красоты,

В сияньи воинственной славы

Слепых не пожаловал ты...

Церковники,

                       пастыри веры,

Явите раденье творца —

Тряхните мошною!

                       Но церковь

Подсунула паперть слепцам.

...Уж так повелось на планете —

Богач не умрет от щедрот.

Уж так повелось на планете —

Огнем выжигают господ.

Пожары размашисто пляшут —

Страшитесь, монах и сеньор!

Пожары размашисто пляшут,

Верша вековой приговор.

У сына ткача поневоле

Растерянно-радостный вид,

У сына ткача поневоле

Привольнее сердце стучит.

Кричат перепуганно птицы,

Вгоняется в ружья свинец.

Июльские ночи в зарницах:

Бастилии близок конец...

...Но ярмарка в шумном

Париже Валяла себе дурака.

Играли слепые чуть слышно

В чудных шутовских колпаках.

А клоун под хохот мещанский

Оркестру показывал в лад

То злые кривые мордашки,

То свой разукрашенный зад,

Как взрыв громыхнуло:

— Не смейте,

Разумные люди они! —

От ярости жгучей немея,

Сжимал кулаки Гаюи.

Он сердце свое не остудит,

Осудит кичливую знать.

Он первым в истории будет

Наукам слепых обучать.

По выпуклым буквам обычным,

Никто не придумал других,

Откроет незрячим мальчишкам

Он мудрую прозу и стих.

...Судьбу не решишь на досуге,

Но вызрела эта пора,

Чтоб даже в убогой лачуге

Заря зажигалась с утра.

Недаром дворцы и короны

Крамольный Париж раскачал,

Чиновника щеголь салонный

Учтивой улыбкой встречал:

— Месье Гаюи, извините,

Простите, месье Гаюи.

Мои поздравленья примите,

Примите, месье Гаюи!

Какое красивое дело

Затеяно вами, месье! —

И дальше карета гремела

На старых рессорах осев.

Не стало вокруг равнодушных,

Галдели газеты гурьбой.

В ладонь зачинателя дружно

Посыпался дождь золотой.

Столицы Европы радели.

Рантье кошельками трясли:

Хозяева сирых узрели —

И сколько могли,

                       помогли,

Хитрила, конечно, элита,

В политике трюки свои.

Но первая школа открыта,

Открыта, месье Гаюи!

И голос библейских заветов

Услышал всклокоченный век:

Не хлебом единым на свете

Живет и слепой человек.

Но сам Бонапарт толстосумам

Издаст пресловутый указ:

«Слепых обучать как разумных:

Преступная роскошь сейчас».

 

 

Пробивался ветер якобинский

Сквозь заслоны в русские леса.

Под бобрами приглушенно бились

Благолепно льстивые сердца.

Усмехаясь гордо и картинно,

Умудренно злобу затаив,

Просвещеный внук Екатерины

Пригласил в Россию Гаюи.

...А на Невском кружила,

Ворожила метель.

— Ах, француз одержимый,

Запахните шинель.

В этой вьюжной Пальмире

Сквозняки, как свинец,

— Вы возок отпустили?

Вы к царю во дворец? —

Голос глух и неясен,

Густо падает снег.

— Вам отказано в классах?

Вам не платят совсем? —

...Ну, а в Зимнем веселье,

В Зимнем тешится свет.

Царь жеманных мамзелей

Выбирает в лорнет.

Сто газет голосили,

Что любезны цари,

Что обласкан в России

Валентин Гаюи.

И довольно об этом:

Черни брошен кусок...

На красотке

               лорнета

Замер жадный глазок.

Зимний блещет огнями,

И в бокалах — не квас.

Понимаете сами,

Что царю не до вас,

А на Невском кружила,

Ворожила метель.

— Ах, француз одержимый,

Запахните шинель. —

В золоченой северной столице,

Где наплыв мундиров голубых,

Ради равнодушной заграницы

Основали школу для слепых.

Колокольни грохотали пышно,

Господу угоден и мираж.

Горсточка нечесанных мальчишек

Зачастила в классах: «Отче наш!»

Покатилась тряская телега,

Но не тройка-птица в хомутах.

Нам всегда для дружного разбега

Нужен срок особый на часах.

 

 

               ЛУИ БРАЙЛЬ

 

Льются рельсы по России

Сквозь густую синь лесов,

И летят в морозной сини

Гривы дымных поездов.

Я в вагоне, как в колодце,

Под ногами пол гудит.

Что там сзади остается?

Что там будет впереди?

Два вопроса —

                       два курьеза:

Мне всего пятнадцать лет,

Но взорвались утром росы,

Рухнул раненый рассвет.

Гарь осела.

И мальчишке,

Потерявшему глаза,

Часто снятся злые вспышки —

Бесконечная гроза.

А вагон скрипит со всхлипом,

За стеной седой январь.

Кто-то рядом молвил хрипло:

— Жаль парнишку, братцы, жаль! —

И хоть год еще пайковый,

Не один я слаб и худ,

Мне дают пирог с морковью,

Чаю крепкого дают.

И вздыхая дружным хором,

Не журися, мол, пацан,

Горстку рубленной махорки

Сыпанули мне в карман.

...Люди, люди, понимаю,

Понимаю вашу боль,

Вашу жалость принимаю,

Принимаю хлеб и соль.

Но душа в пружину сжата,

Бьются мысли в глубине.

Еду в школу я куда-то,

Только как учиться мне?

...Как учиться,

                       как учиться?

Бились мысли у Луи

Где-то в дальней загранице

В годы горькие свои.

Ослепительною птицей

Шорный нож блеснул у глаз:

И погасли разом лица,

И грядущий день погас.

Убивался шорник долго,

Клял себя на склоне лет,

Что не смог от постреленка

Спрятать шорный инструмент.

...То болезни,

                       то случайность,

То война, война, война...

Нас от солнца отлучали,

Сердце вымучив до дна.

...Ах, Луи!

Ликуют песни —

Вести жизни молодой,

Но тебе Париж известен

Стороной совсем иной.

Он Бурбонов прогоняет

Бурным взрывом мятежа,

И взамен на трон сажает

Короля из буржуа.

Поручиться можно смело,

Что стандартны короли:

Королям какое дело

До твоих забот, Луи!

Королям какое дело

До тебя и до других.

Но твоя душа болела

Грустной думой о слепых.

Да, начало прозвучало,

Да, работал Гаюи,

Но у всякого начала

Тупики всегда свои.

Мир высок и многоцветен,

Ветер пенит моря гладь.

Записать бы голос ветра,

Но слепому как писать?

Друг тебя услышать хочет,

О тебе тоскует мать.

Написать бы пару строчек,

Но слепому как писать?

И в сырых парижских классах,

Глухо кашляя, Луи

В час прозренья, в час прекрасный

Шеститочие открыл.

Шесть всего округлых точек —

Рядом по три сверху вниз —

Стали тем сосредоточьем,

Где пульсировала жизнь.

Тайна книг предельно зримо

На планете в первый раз

Обрела и плоть,

                       и имя,

Обрела теперь для нас.

...А земля спала устало,

Мгла стелилась по земле.

Отбывали дамы с бала,

Балаганщик пел во мгле.

Мир не ахнул,

                       мир корыстен.

Кисло морщились дельцы:

Дивидендов не отчислят

С этой азбуки слепцы.

Будет боль

                       и бой неравный,

Будет самый первый том,

И Луи войдет по праву

В новый век,

                       как в новый дом.

...Зря во мне росла тревога

Под колесный перепляс:

Пусть не гладкая дорога,

Но дорога

               есть у нас.

Я кладу на книжку пальцы,

Чуть дыханье затаив.

Пальцы, пальцы-понимальцы,

Выручальцы вы мои!

Мнилось мне,

                       что эти точки —

Зерен спелый урожай.

Наконец-то,

                       если хочешь,

Сам пиши

                       и сам читай.

Строчки пахнут хлебом вкусным,

Сколько их в моих руках

На французском,

                       и на русском,

И на прочих языках!

Благодарно улыбаюсь

И в загадочной дали

Сердцем трепетным пытаюсь

Разглядеть лицо Луи.

Я ловлю в наплывах света

Строгий лоб, печальный рот...

Врут, что не было портретов,

Он таким во мне живет.

Что ж вы, женщины Парижа,

Вы — природы торжество,

Часто жадные до жизни,

Не заметили его?

Не обласканный высокой

Недалекой властью бонз,

Он и умер одиноко

Без любви

               и ваших слез.

Может верно говорится,

Что любовь венчает тех,

Кто всегда готов напиться

Из ручья пустых утех.

Хорошо бы все исправить.

Странно скроен белый свет:

Слава вспомнила о Брайле,

Опоздав на сотню лет.

Но не склеп в самом Париже

И не бронза всей Земли —

На любых наречьях книжки

Лучший памятник Луи!

 

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

 

               В газете «Правда» от 8 июля 1925 года была опубликована статья М. И. Калинина. В ней, в частности, говорилось: «В целях улучшения жизненных условий слепых, материального их обеспечения, культурного и политического образования и воспитания, обучения доступным для них ремеслам, промыслам и другим видам и формам общественно полезного труда, а также предоставления им возможности использовать свои познания в области науки, техники и искусства и оказания им и их семьям материальной и моральной поддержки учреждается Всероссийское общество слепых».

Теперь это общество награждено орденом Трудового Красного Знамени.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

               МОЙ ОСТРОВСКИЙ

 

                       ПРОЛОГ

 

В музее тихо,

                       почему?

Кого боятся потревожить? —

Служителя?

                       О, да, ему

Дремать раздольная возможность.

И мне возможно без помех

Потрогать все, что здесь хранится,

Не грех легенде поклониться,

Хотя творить легенды — грех.

Людей посмертно обласкав,

Посмертно, чаще так бывает,

Почти святыми объявляют,

Святых, однако, развенчав.

Какая не благая цель —

Живые души прятать ловко:

Нужна кому-то лакировка.

Я глажу вечную шинель.

Она шершавостью своей

Обычная,

               как все шинели.

Но не над ней клинки свистели,

И пули пели не над ней.

В другой Островский воевал,

В другой упал с коня лихого

И не сумел подняться снова:

У капитала злой металл.

Шинель о подвигах грустит.

Она макет, она награда,

Она годится для парада

И для музея,

                       пусть висит.

А вот кровать, где отдыхать

Ему, наверно, не случилось,

Где с каждым часом боль копилась,

Она, та самая кровать.

И все реальности долой.

Передо мной лицо сухое

Опалено неравным боем.

Я принимаю этот бой.

Удар в груди, еще удар,

Явился дар простого слова:

— Як вам, товарищ комиссар,

Пришел

               услышать Вас, живого. —

Николай Островский:

— «Хочу, чтоб к штыку

                               приравняли перо».

Читаю строку восхищенно.

Но если поставлен вопрос на ребро,

То надо работать бессонно.

...Еще на степной синеглазой росе

Ржавеют блескучие пули,

Еще в городской воробьиный рассвет

Врывается эхо аллюра.

Еще на буденовках звезды цветут,

Не списаны кони в обозы,

Еще непроливно, весомо

                               как ртуть,

У вдов колыхаются слезы.

Не стали еще пулеметные дни

Сплошной улетающей стаей...

Ах, как голова колокольно звенит,

Пробитая цепкою сталью!

Недуг не подступится,

                               если не сдашь,

Отбитых однажды позиций...

Неловко страницы клевал карандаш

И падал подстреленной птицей.

Рука, что владела клинком и наганом,

Немела, слабела рука,

Неуходящим степным караваном

Качались в глазах облака.

Полынные мысли ползли чередой,

Но сердце тайком понимало,

Что смерть побеждают солдаты борьбой,

А сделано, кажется, мало.

Зарю вихревую в кустах не проспал,

Врубался в бандитские лавы,

Себя и других,

                       словно сталь, закалял

По большевистскому праву.

Вписать бы в роман огневые куски,

Чтоб к людям из мрака пробиться!..

Жена с половиц подбирала листки,

Чтоб выбелить за ночь страницы.

Жена по высоким природным законам —

Вторая бессонная мать.

Слагают стихи о невестах влюбленных,

А надо о женах писать.

Случается в жизни любой перепад:

То плюсы, то минусы клонят.

Но если мужчины достойны наград.

То жены их

               трижды достойны.

Поклон вам, совсем не спесивым,

Поклон вам, заботливо гордым! —

Недаром Земля и Россия

В грамматике

               женского рода.

Россия —

               от века страна матерей,

Чьи руки над нами, как знамя.

Наверно, друзей не бывает верней,

Надежно на свете с друзьями.

...Нырнув у крыльца головой под капель,

Глазами на миг запечалясь,

Былые рубаки размашисто в дверь

К буденовцу скопом стучались.

Друзья приходили и ночью,

                                       и днем,

Повесив на гвозди шинели.

Курили махорку за шатким столом,

Азартно о жизни шумели.

Они молодели в моей тишине,

Пропахшие стройкой горячей,

Как некогда порохом,

                               потом коней,

Пьянящей отвагой удачи.

Друзья приходили,

                               но чаще во сне.

Братишки, орлята лихие, —

Они разлетелись давно по стране

В заботы свои трудовые.

Короткие письма бывали порой,

Но проку от писем немного:

Рассыпался строй,

                               что завязывал бой,

Что строил когда-то дорогу.

На свете всему узаконенный срок:

Атакам и мыслям ползучим...

Стучалась соседка:

                               соседке должок

Жена не вернула с получки.

Проклятые деньги,

                               они как петля...

Коробились губы в усмешке:

Наверно, петля,

                               когда нет ни рубля,

Когда ни орла и ни решки!

Один на один с непокорной судьбой,

С тоской, с неуютом квартирным

Я вел круговой изнурительный бой,

Писатель, неведомый миру.

Шарахался прочь затуманенный сон,

Задиристо нервы взрывались.

И снова, оскалясь, скакал эскадрон.

И сабли со свистом метались.

Не дать эскадрону от схватки остыть,

Не дать зачехлиться наганам...

Я должен не дать никому позабыть

Кровавых ковыльных курганов.

...Теперь не поскачешь карьером,

Но в дальнем и ближнем краю

Я должен друзьям-пионерам

Трубить боевую зарю.

Еще не приспело мальчишкам

Забыться в домашнем тепле,

Еще далеко до затишья

На трижды прекрасной земле.

Сдаваться буденовцу рано.

Я начал роман диктовать,

Я начал в обойму романа

Слова, как патроны, вгонять.

И мягко копытит страницы

Машинка в проворных руках,

Как будто в полях вереницей

Разведка идет на рысях.

Влипая затылком в подушки,

Ладонь положив на глаза,

Я слышу охрипшие пушки,

Погибших бойцов голоса.

И строчки раскатисто льются,

Под сердцем не зря раскалясь:

Соавтор —

                       моя Революция!

Редактор —

                       Советская власть! —

 

 

               ЭПИЛОГ

 

Слова отзвучали.

                       Но этот музей

Теперь и родней, и дороже,

Где жил Комиссар

                       и во имя людей

Возможное — сделал возможным.

Он встал над собой, он себя победил.

Такое куда посложнее,

Чем с боем прорваться

                       во вражеский тыл,

Чем с боем прорвать окруженье.

Я знаю войну.

                       Я не раз умирал.

Мое воскрешенье как милость.

Я пальцами, кожей потом прозревал,

Глазами прозреть не случилось.

Не каждый способен восстать из руин.

И я утверждаю собою:

Островских немного —

                               быть может один,

Хоть есть и другие герои.

Пускай героизм —

                       это тоже талант,

Как, скажем, талант стихотворца.

Но он только тем

                       несгибаемым дан,

Кто сам никогда не сдается.

 

               ПОЭТ

 

                       Евгению Евтушенко

 

«Я сибирской породы», —

Зря не скажется так.

Он легко и свободно

Грудит строчки в кулак.

Позавидовать можно

Простоте не простой,

Ни на что не похожей,

Но ничуть не чужой.

Все раздольно по-русски

В недрах каждой строки:

От веселья до грусти,

От любви до тоски.

Он во славу Планеты

Боль и радость трубит.

А Сибирь для поэта —

Это символ борьбы.

Люди там от природы

Словно звонкий куржак.

Помню я

               в непогоду

К нам вошел сибиряк.

Не вошел,

               а ввалился,

Пулей вражеской меченый,

И отчаянно злился

На медлительность медиков,

У него в перелеске

К бою ладится танк,

И опаздывать, дескать,

Он не может никак.

И хоть губы белели,

Пот на лбу выступал,

Он мгновенно в метели,

Как явился,

                       пропал.

...И осталась навечно

У меня пацана

Глаз его бесконечность,

Где дымилась война.

Да, такой не отступит,

Не уступит в бою.

Никогда не разлюбит

Он Россию свою.

Он сибирской породы,

Но закваска не в ней:

У любого народа

Вдоволь сильных людей.

Если грянуло лихо,

Их на помощь покличь.

Мне запомнился тихий

Седобровый москвич.

Ополченец неловкий.

Роговые очки,

Шел в атаку с винтовкой

Возле Рузы реки.

Астроном или зодчий,

Воевал он недолго:

Пулеметная строчка

Обрубила дорогу.

Шаг последний,

                       но это

Шаг навстречу врагу.

Алым яростным цветом

Кровь зажглась на снегу.

Понимая беду,

Он хрипел,

И уже на носилках,

                       обессилев:

«До Берлина дойду!»

 

               *  *  *

 

До Берлина дорога

Ты под сердцем болишь:

То обугленной Волгой

Все горишь и горишь.

То белеешь костями

Белорусских берез,

То глядишься очами,

Что ослепли от слез.

...Есть ли мера расплаты

За утраты мои?

Спят в могилах солдаты,

Не окончив бои.

Для меня обелиски

Не случайный погост.

Это кровных и близких

Души,

               вставшие в рост.

Души, в бой уходивших

От детей, от жены,

Благодарно привыкших

К голосам тишины.

Уходивших из Рузы,

Из поселка Зима,

Деловито по-русски

Покидавших дома.

Может скромные личности

Кузнецы, да косцы —

Прозаично обычные,

Просто наши отцы

Но гвардейского почерка

Не забудет Земля,

Имя каждое с отчеством

Зазвучало не зря.

И москвич-ополченец,

И танкист-сибиряк

Стали славою вечной

Самых грозных атак.

 

               *  *  *

 

Поутихли тревоги

Страдных выжженных дней,

Распрямились дороги

На Планете моей.

Тишина колосится

Над зеленой Землей,

Голосистые птицы

Славят сытный покой.

Осыпают Планету

Звезд ночных леденцы...

Бог на помощь, поэты!

Бог на помощь, певцы!

И слова замелькали,

Столько радужных слов!

В позолоте сусальной

Столько блещет стихов!

Хоть читай от начала,

Хоть читай от конца,

В них не сыщешь печати

Ни души,

                       ни лица!

Плачь, заветная лира,

Что поделаешь тут:

Их кладут на клавиры,

Им награды дают.

Все сработано просто,

Благо терпит Парнас,

То под грозное РОСТА,

То под грозное ТАСС...

Но за громкою фразой

Только фраза стоит,

Хоть под знаменем красным

Выступает пиит.

Размагнитились что ли

Ветеранов сыны?

Мне тревожно и больно

Пить настой тишины,

 

               *  *  *

 

Месяц лемехом в небе,

Широка целина.

О стихах,

               как о хлебе,

Нам забота нужна.

Мы в поэзию вышли

Не на день,

                       не на час.

Если мысли,

                       так мысли,

Чтоб, как водится, в глаз.

Если образ, так образ,

Чтоб слезам горячо,

Чтоб сердечная область

Поводила плечом.

Если песни,

                       так песни,

Чтоб для всех голосов,

Чтоб умножить по чести

Славу наших отцов.

Это трудное дело

Даже вровень шагать,

Но Россия умела

Сыновей вдохновлять.

Нам подспудно мешали,

Гнули душу в дугу,

Что-то в нас вытравляли

На бегу, на скаку...

Мир метался,

                       кружился,

Хоть к виску пистолет.

И Поэт появился,

Жизни новой Поэт.

...Не вставал он с гранатой

Против прущей брони.

Не стонал в медсанбатах,

Лоб бинтом заслонив.

Не входил он в деревню,

Где лишь трубы печей,

Где могилы под вербой

И жены, и детей.

Не пахал он,

                       не сеял,

Чтоб потом под метлу

И пшеницу, и сено

Увезли поутру.

Не терзался по весям

Под надзором стрелков...

Но взорвался он песней,

Песней красной, как кровь.

 

               *  *  *

 

Поглядите, поэты,

На себя

               и вокруг:

Мы слагаем ответы

На вопросы не вдруг.

Мы замедленны часто,

А замедленность —

                       ложь:

За оглядкой,

                       опаской

Скрыта заячья дрожь.

Не молчите глубинно,

Если выбран маршрут:

В нас глаза опрокинув,

Люди истины ждут.

...Он распахнуто вышел

И на суд,

                       и на бой.

Каждый разом услышал

Пульс поэта, как свой.

Боль отчаянно билась

В аритмиях глухих

За чужую немилость,

За чужие грехи,

За российскую душу,

Нет которой цены,

За страдалицу Нюшку,

Что не знала весны...

Он глядел виновато

На погибших отцов

И наотмашь, как надо,

Подлецов, подлецов...

Эхо этих пощечин

Раскатилось, звеня,

По березовым рощам,

По рекламным огням...

До сопливых фашистов

Доставали они,

До матерых расистов

И до «звездной войны»...

Он занозы вопросов

Не мастак обходить.

Быть с народом не просто,

Вне —

               уж лучше не быть.

 

               *  *  *

 

Я не стану двуличным,

Быть двуликим пришлось:

Взрыв отнял у мальчишки

Света спелую гроздь.

Тьма меня окружила,

Хоть спеши, не спеши,

Но глаза заменило

Мне прозренье души.

И слепой я,

                       и зрячий

Я судьбу не молю.

Всею кровью горячей

Я Россию люблю.

И Поэта РОССИИ

Мне грешно не любить.

Ой вы, взгляды косые,

Вам его не скосить.

Он в тревожном крученьи

Поэтических драк

И москвич-ополченец,

И танкист-сибиряк.

В нем российской закваски

Самый бражный замес.

Но печаль не напрасно

Я ношу словно крест.

Схоронили Рубцова,

А потом Шукшина.

Перед ними церковно

Преклонилась страна.

Было бешено больно,

Боль калиной горчит.

Но доколе,

               доколе

Только мертвых нам чтить?

О, мещанская косность,

Где запретам предел?

И Владимир Высоцкий

Свой куплет не допел.

Все опомнились разом, —

На могиле цветы.

Славы траурный праздник

Торжествуешь лишь ты,

...О живых

               и здоровых,

Словно веруя в сглаз,

Кто-то красное слово

Карандашиком —

                       р-р-раз...

Только к черту о сглазе:

Мы трехжильный народ.

Нашим «катером связи»

Он к потомкам уйдет.

Я совсем не мессия,

Но сомнения нет, —

Сколько будет Россия,

Столько будет ПОЭТ!

 

               СОДЕРЖАНИЕ

Бинокль

Волга

Лепешки

Поклон

Легенда

Радары сердца

Поэзия

Честь

Дворец муз

Горький мед

Время

Верится

Длится осень

Церквушки

Выбор

Разговор с чайкой

Жасмин

О грачах

Колокольня

Ель

Через годы

Я писал

Зрелость

Караимы

Летний вечер

Дожди

Душа

Спас

Первый лист

Эхнатон

Предзимье

Судьба

Акварели

Миражи

Опровергай

Друзьям

Одна

Рисунок

Фраза

Сказка

Пальмы

Прости

Цветная вьюга

Старый след

Здравствуй

Признание

Наши стихи

Эмигранты

Памяти Владимира Высоцкого

Цвета и формы

Традиция

Прохожий

Годы

Соловьи

Ночная дорога

Шоша

В деревне

Гусь

Лесная фея

Римлянка

День рождения

Служебное кресло

На шахматном поле.

Пигмалион

Жалобы Афродиты

Нарцисс

Таис Афинская

Ярославна

Брут

Монолог Сальери

Монолог Отрепьева

Персиянка

Марина Мнишек

Перстень Пушкина

Последний шаг

Ну, что ж

«Такого не бывало, не случалось»

 

Поэмы

 

Ночь княгини Ольги

Начало

Мой Островский

Поэт

 

 

Михаил Суворов

 

БИНОКЛИ ПАМЯТИ

 

(стихи и поэмы)

 

Главный редактор Е. М. Панина

Редактор Р. Б. Драгинский

Художник Б. А, Котляр

Технические редакторы В.К. Булаева, Г.П. Грачёва

Корректор К. В. Ковтонюк

 

Л-48869. Сдано в набор 11.09.89.

Подписано в печать 05.12.89. Формат 70Х108'/з2- Бумага типографская № 1. Усл. печ. л. 5,6. Уч.-изд. л. 5 2. Тираж 2000 экз. Зак. № 973. Изд. № 47. Цена 1 р. 50к. ТП— 1990 г.. поз. 23.

 

Редакционно-издательский отдел Центральное полиграфическое УПП ВОС 129164, Москва, ул. Мало московская, 8

 

© Всероссийское общество слепых (ВОС), 1990